Семен Львович слушал внимательно, но отреагировал неожиданно:
– У вас удостоверение журналистское есть?
Удостоверение обозревателя газеты «Желтый тупик» разглядывал он долго, даже на свет примерял, а потом сказал:
– Я просто подумал: может, у вас что-то личное к милиционерам… Мне очень не нравится, когда мстят, просто категорически. Вообще-то когда человек мстит – это не по-божески. Но вот ежели надо в назидание другим, ежели это, так сказать, общественно значимое деяние, тогда – пожалуйста. Будьте любезны.
Договорились завтра встретиться в одиннадцать утра у подъезда.
Разговор, по сути, закончился. А чай еще был не допит. Пришлось продолжать.
– Семен Львович, а вы шли-то сюда зачем? Вам чего в этой жизни не хватает? – спросила Наташа первое, что в голову пришло.
– Нежности, – Семен Львович с шумом отхлебнул чай из блюдца. – Мне товарищ сказал, что вы за деньги – обязаны… – Он рассмеялся.
Сквозь толстые стекла очков глаза смотрели жалобно и серьезно.
– Вы же взрослый человек, Семен Львович, – произнесла Наташа назидательно. – Неужели вы не понимаете, что за деньги нежность купить нельзя? У вас что, жены нет?
– Есть, – вздохнул Семен Львович. – Серебряную свадьбу справили. Я же говорю: нежности хочу.
Помолчали.
Семен Львович посмотрел на Наташу серьезно:
– Вообще, вы знаете, в тонком мире людей связывают вовсе не те причинно-следственные связи, которые лежат на поверхности. Нам не дано познать эти связи, но они есть. В тонком мире людей ведет Бог, а Его, как известно, познать невозможно… Когда мой товарищ сказал про объявление – меня к вам потянуло. Я решил: за нежностью. А может, на самом деле причина совсем другая. Это ж никто не знает…
«Немножко сумасшедший, – радостно подумала Наташа. – Это как раз то, что надо для моего дела».
А вслух сказала, улыбаясь:
– Знаете, вы и вправду пришли не за тем, за чем думали, а чтобы мне материал помочь написать.
– Может быть, материал… Может быть… – Семен Львович встал. – Спасибо за угощение. Но вы знаете, человеку никогда не ведомо, для чего он вышел из дома. И уж вовсе нам не дано знать, для чего мы встречаем того или иного человека. Вообще, этот тонкий мир…
Семен Львович не договорил и направился в коридор.
Они немного постояли в ожидании лифта.
– А вы, Наталья Александровна, совершенно на эту… – Семен Львович слегка кивнул на надпись, – на такую женщину не похожи. Это я сразу понял, как только вас увидел. Если честно, вы производите впечатление человека очень несчастного, чуть ли не больного. Это я вам как врач говорю.
– Врач! – вскрикнула Наташа.
Ее крик ударился уже о закрытые дверцы лифта.
«Это – символ, – думала Наташа, нервно нарезая морковку. – Его Бог послал не для того, чтобы я материал писала. Это знак. Жуткий знак. Из этого тонкого мира… Что за мир? Бред! Чушь! Господи, ну за что мне это? За что?»
В дверь еще звонили пару раз, Наташа не открывала.
Перед сном сняла с двери две записочки с телефонами и подумала: «Такое ощущение, что, кроме сексуально озабоченных, никаких иных мужиков и нет на свете. Всего день торчала эта гнусная надпись, а уже такая востребованность!»
Приняла душ. Смыла остатки грима. Отметила, стоя перед зеркалом, что она еще похудела, причем заметно, а у глаз появились новые морщинки, глубокие.
Менструации по-прежнему не было.
Распахнула окно и нырнула в постель.
Ни читать не могла, ни телевизор смотреть.
Сон, казалось, караулил ее приход, и как только голова коснулась подушки, сон радостно на нее набросился.
СОН
Это был не сон. Каша какая-то. Окрошка. Салат.
Помойная яма. Поле после битвы. Смесь чего-то отвратительного, гнусного, мерзкого.
Сначала Наташа обрадовалась, что ей начало что-то сниться. Но сон был настолько мерзок, что радость быстро исчезла.
Никакого сюжета, как бывает во сне, никакой истории. Это был просто гадкий, скверный, отвратительный винегрет из мужских знакомых лиц и слов – бессмысленных, глупых, пустых…
Наташа стояла посреди этой круговерти и почему-то смеялась. Причем не радостно, а истерично и озлобленно.
Лица знакомых мужиков все крутились, говорили что-то. Постепенно стало ясно, что они не просто так говорят, но требуют. Нагло требуют чего-то, как хозяева.
Совсем уж некстати среди них возник Сергей Львович, качая головой и приговаривая:
– Несчастная вы женщина. И больная, больная…
Наташа рассмеялась в ответ. Смех получился уродливым, похожим на смех продажной женщины.
Вдруг мама появилась, покойница. Наташа редко видела маму во сне. А тут – возникла: лицо строгое, недоброе даже. Мама жестко и зло упрекала Наташу. Слов было не разобрать, но совершенно очевидно – это были упреки.
Наташа еще сильнее захохотала своим отвратительным смехом.
Мама заплакала. И так же неслышно начала Наташу о чем-то умолять. Умоляла она страстно, страшно, со слезами на глазах.
Наташа только хохотала.
А потом из всей этой каши вдруг явственно проступило длинное лицо какого-то незнакомого человека. Человек как бы стер остальных людей – так тряпкой стирают надпись с доски.
Они остались вдвоем в целом мире: Наташа и человек с длинным лицом.
Он протянул Наташе руку. Смотрел виновато, но руку протягивал решительно.
Наташе стало так страшно, как не бывало еще никогда в жизни. Ей захотелось бежать, но бежать было некуда, ведь в целом мире были только она и человек с длинным лицом.
Захотелось кричать, но ни крик, ни даже хрип не рождались.
А человек все протягивал руку: мол, на, бери.
На указательном пальце его руки Наташа заметила большую родинку. И от этого почему-то стало еще страшней.
Она оттолкнула руку и все-таки сумела закричать:
– Нет! Нет! Не надо!
Человек смотрел серьезно и говорил, словно извиняясь:
– Да, да… Увы… Да…
– Нет! – кричала Наташа. – За что? Нет!
– Да, – говорил человек. – Да.
А когда не стало сил кричать, Наташа шептала одними губами:
– Нет! Не надо! Не меня! Не я! Нет!
Человек громко и отчетливо произносил всего одно слово:
– Да, да, да… – И все тянул руку и улыбался виновато.
И не взять эту руку было нельзя.
И взять ее – было смертельно.
Наташа обмякла как-то вдруг, обессилела – и протянула свою руку.
Сначала проснулось это жуткое, всепобеждающее чувство вины, а потом уже сам Павел Иванович открыл глаза.
На часах было семь. Как всегда, он спал очень долго. Но приступ закончился.
В открытое окно тянуло свежестью. Серый в предутреннем свете город казался чужим и неестественно тихим. Жизнь в городе всегда рождалась так – постепенно, будто нехотя, а потом – это будет где-то через час – словно кто-то невидимый отмашку давал: все начинало мчаться, гудеть, торопиться, бежать, светить…
