Ханна слизала каплю крови кончиком языка и бросила спаржу в миску, где ее смешают с сыром и черствым хлебом, дабы испечь пирог наподобие тех, что они ели в Португалии. Однако в Лиссабоне были другие овощи и другой сыр. Аннетье находила пироги отвратительными и называла их вредными. Это относилось ко всем продуктам, к которым она не привыкла, будучи родом из Гронингена.
— Когда-нибудь, — сказала она, теперь глядя на Ханну, — ваш муж заметит, что вы готовите что-то вкусное, только когда его брат приходит к ужину.
— Двоим много не съесть, — ответила Ханна, изо всех сил стараясь не покраснеть, что ей почти удалось. — Трое могут съесть гораздо больше.
Этому она научилась у матери, но слова ее были особенно справедливы по отношению к мужу. Если бы Даниелю позволили, они бы питались только хлебом, черствым сыром и соленой рыбой — словом, самой дешевой пищей. И он сам велел, чтобы она готовила что-нибудь на ужин, когда с ними ел его брат, вероятно, чтобы Мигель не подумал, будто он скупец, хотя Мигель давно это знал.
Но ей нравилось кормить его как следует. Мигель плохо заботился о себе, и она не хотела, чтобы он ходил голодным. Кроме того, в отличие от Даниеля он, казалось, ценил еду и относился к ней скорее как к удовольствию, а не как к насущной необходимости поддержать силы. Он всегда благодарил ее и хвалил ее блюда. Он делал ей мелкие комплименты, замечая, что немного мускатного ореха придало сельди замечательный вкус или что соус из чернослива, которым она полила яйца, удался ей как никогда.
— Нужно тушить морковь с черносливом и изюмом, — сказала Аннетье, видя, что Ханна решила передохнуть.
— Я устала.
Она вздохнула для убедительности. Ей было неприятно признаваться в слабости перед девушкой, но теперь, когда она вынашивала ребенка, это должно было быть простительным. Должно-то должно, но мало толку думать о том, как должно быть. Например, разве должна жена португальского идальго находиться в душной, практически без окон кухне и резать спаржу вместе со служанкой? Однако он так пожелал, и она будет это делать. Она испытывала мрачное удовольствие, содержа этот дом в порядке и делая себя неуязвимой в его глазах.
После переезда в Амстердам Даниель разрешил ей нанять несколько слуг, но вскоре узнал: оказывается, в Голландии принято, чтобы жены, даже жены самых важных берен, трудились по дому вместе со служанками. В бездетном доме было не принято держать более одной служанки. Даниель обрадовался, что можно сэкономить, и уволил всю прислугу, оставив одну девушку помогать Ханне по дому, отдав той предпочтение, как католичке.
— Вы устали, — повторила недовольно Аннетье и пожала плечами.
Ханна немного говорила на голландском, а Аннетье еще меньше знала по-португальски, так что их общение сводилось к минимуму. Но и этого минимума оказалось многовато. Ханна, глупая, глупая Ханна, поначалу слишком доверилась девушке. Она поверила ее милой улыбке, ее добродушному нраву и ее глазам цвета морской волны. Пока они трудились бок о бок, как равные, скребя стены, драя крыльцо, проливая пот на кухне, Ханна полюбила девушку и открылась ей. Аннетье учила Ханну голландскому, как могла, и терпеливо старалась освоить португальский. Она научила Ханну, как нужно скрести ступени парадного крыльца (чего в Лиссабоне никто никогда не делал), как выбрать лучший товар на рынке на площади Дам и как понять, добавил ли булочник мел в тесто, чтобы сделать хлеб белее.
Ханна стала считать девушку своим единственным настоящим союзником. У нее было не много подруг среди других еврейских женщин во Влойенбурге, да и времени на дружеские отношения оставалось мало, если учесть, насколько она была занята работой по дому. Она должна была скрести полы, стирать одежду, готовить еду. Завтрак до зари, обед, когда Даниель приходил домой с биржи, а это могло быть в любое время от двух до шести, и обед должен был всегда быть готов, и потом легкий ужин в зависимости от того, когда он обедал. Кроме этого, он приглашал гостей на Шаббат и Гавдалу. Иногда, если были приглашены друзья или коллеги, он надзирал, как Ханна и Аннетье готовят еду, давая глупые советы и мешаясь под ногами.
Ханну за всю ее жизнь никогда еще не заставляли столько трудиться. В Лиссабоне ее просили шить и штопать одежду и помогать готовить по праздникам. Она присматривала за детьми старших родственников, ухаживала за больными и престарелыми. Но ничего подобного ей делать не приходилось. Через неделю Аннетье нашла ее в углу, содрогающуюся от таких сильных рыданий, что ее голова чуть не билась о кирпичную стену. Девушка умоляла ее сказать, что случилось. Но с чего начать? Что было не так? Амстердам. Евреи. Молитвы. Синагога. Кухня. Уборка. И Даниель. Все было не так, но об этом нельзя было говорить вслух, поэтому она дала себя успокоить, принести горячего вина и спеть песенку, будто ребенку.
А потом она начала рассказывать Аннетье все свои секреты. Как она без ведома мужа ходила к колдунье, жившей за городом, чтобы та своей ворожбой помогла ей забеременеть. Она рассказала о причудах и страхах Даниеля, о его холодности. Например, он никогда ни при каких обстоятельствах не мог полностью снять всю одежду. Она рассказала Аннетье, что, сходив на горшок, он потом многократно подходил к нему, чтобы понюхать.
Она много чего рассказала девушке, и теперь об этом жалеет. Даже в момент откровенности она знала, что рассказывает слишком много. Возможно, именно потому она это и сделала. Говорить о запретном, просить о помощи в делах, в которых нельзя помочь, — все это было слишком восхитительно. И это, скорее всего, ее погубит.
— Пойдем завтра? — спросила Аннетье, словно угадав ее мысли.
— Да, — сказала Ханна.
Эти тайные походы поначалу были волнующими, приятными и долгожданными, возбуждающими, как возбуждают запретные вещи. Теперь они превратились в тягостную обязанность, которой нельзя было избежать, не столкнувшись с искоркой в глазах служанки, как бы говорившей: "Делай, как я велю, иначе расскажу твоему мужу то, о чем ему не следует знать". Вслух ее угроза прозвучала лишь однажды, когда Аннетье рассердилась на Ханну за отказ дать ей какие-либо деньги сверх тех десяти гульденов, что Ханна тайно платила служанке каждую неделю плюс к тому, что платил ей муж. Того одного раза было достаточно. Теперь хватало лишь намека. "Не хочу говорить то, о чем лучше молчать", — бросала она своей хозяйке. Или: "Иногда я боюсь, что сболтну лишнего, и, если ваш муж поблизости, лучше нам не говорить об этом".
Ханна снова посмотрела на тупой нож. Будь она в Лиссабоне, она могла бы просто всадить нож в сердце девушки и покончить с этим. Кто стал бы задавать вопросы, умри служанка в доме богатого купца? Но в Амстердаме, с его политикой равенства классов и деловой культурой, домашней хозяйке не сойдет с рук смерть служанки. Не то чтобы Ханна действительно могла совершить убийство, как сильно ни ненавидела бы. И все же лучше, когда есть выбор.
Сегодня Даниеля беспокоили зубы. Она поняла это, когда сели ужинать. Он запустил пальцы обеих рук в рот и выискивал там неизвестно что. Он проделывал это по ночам тоже, часами напролет, не обращая внимания на то, что задевает ее своими локтями.
После нескольких месяцев она посоветовала ему показаться врачу, что было рискованно, ибо Даниель обижался, когда она ему что-либо советовала. Если бы у него горели руки и она посоветовала бы опустить их в ведро с водой, он бы сердито посмотрел на нее и предпочел сгореть. Чтобы смягчить совет, она облекла его в забавную историю:
— Жена Херонимо Хавеса рассказала мне, что опытный цирюльник, который работает неподалеку от Дамрака, удалил больной зуб у ее мужа. Она говорит, он впервые почувствовал себя человеком за последние пять лет.
Даниель пошел к врачу, но вернулся с тем же больным зубом, с которым ушел утром из дому.
— Этот тупица запросил пятнадцать гульденов за удаление пяти зубов, — сказал он. — Три гульдена за зуб. За пятнадцать гульденов человек должен получить новые зубы, а не лишаться старых.
Теперь, сидя за столом, Даниель, похоже, был готов ковырять в зубах ножом, в то время как Мигель благословлял вино. Мигель благословлял все, что они ели, все, что только не двигалось. Насколько она могла судить, он был готов благословлять и собственные экскременты. Когда они ужинали одни, Даниель быстро проборматывал молитву на древнееврейском — или только некоторые слова, если не помнил остальных. Иногда он вовсе забывал помолиться. Он никогда не молился, когда ел один, когда не на кого было производить впечатление или некого было учить. Мигель, напротив, всегда благословлял свою пищу. Она видела, как другие жители Влойенбурга произносили благословение на древнееврейском, и слова часто казались ей злыми, страшными или чужими. Всякий раз, когда Мигель произносил молитвы, он выглядел радостным, будто вспомнил что-то хорошее. Всякий раз эти странные слова звучали по-новому, он не мямлил и не запинался, как другие, а говорил отчетливо, по-ораторски. Она слышала поэзию незнакомого языка, модуляции и повторения определенных звуков. И она знала, что все было бы по-другому, будь ее мужем не Даниель, а Мигель.
