Состояние восьмое,
немного беременное
Шелестяще заворочавшись в ворохе накиданной сверху листвы, Петя потянулся и звеняще зевнул во весь рот. Листья осыпались, подпуская к телу утреннюю прохладу и росяную сырость.
– Сегодня первый день моей оставшейся жизни, – вслух подумал он и рывком поднялся, решительно входя в утро.
Утро было ранним, все в зыбком низком тумане и пении перекликающихся птиц.
Широко раскинув руки и стоя напротив едва проклюнувшегося в золотом разливе солнца, Петя пробуждал внутренним смехом свое не до конца еще проснувшееся тело.
Насмеявшись до «не хочу» и свежо вздохнув напоследок, он наклонился к ручью и прильнул губами и лбом к журчащей влаге…
Утерся, выпрямившись, и улыбнулся – день начался.
Это был уже третий день бесплодных покуда блужданий Пети в поисках заказа Змея Горыныча или хотя бы подсказки насчет оного.
Былой энтузиазм его понемногу угасал. Ничего ни вокруг, ни внутри не сулило даже намека, Мяв не подавал признаков жизни, и мало-помалу в душу к Пете заползала тоска черная.
Утренняя бодрость и радость пробудившемуся дню постепенно таяли вместе с призрачным туманом, обнажая мысли темные, да унылые…
– Ничто так не мешает радоваться жизни, – бормотал он, бредя по опушке и дожевывая утреннюю краюху хлеба, – как сама жизнь.
Ведь понимаю все, – удивлялся себе же Петя, – а никак с собой не совладать. Понимаю, что есть в моей жизни смысл, но чую, что – чужой, вместо Хозяина подселенный. Кто же и когда мне радость такую беспросветную подарил?..
Медленно, неспешно прорастает во мне знание новое, Хозяйское, – сокрушался он, сквозь кусты пробираясь, – какая-то вялотекущая беременность, да и только. Страх непрестанно растет, что не справляюсь… Уж и смеяться над ним устал…
– …Если хочешь убежать от внутреннего страха, – неожиданно услышал Петя знакомый урчащий голос, – обучись внутреннему бегу…
Над тропинкой прямо перед ним нарисовалась рыжая улыбка Мява.
– А если судьба подложила тебе свинью, – продолжал урчаще Мяв, – то присмотрись к ней получше: может, это всего лишь зародыш твоей птицы Счастья?
– Эх, Мяв, – Петя даже обрадоваться коту как следует не смог, – уже третий день, поди, извилины напрягаю. А придумать ничего не получается. Голова скоро от дум тех потрескается…
– Если голова болит, значит, она есть, – успокаивал его Мяв, – это уже неплохо. Теперь бы ею как следует распорядиться…
– Вот именно – как?!. – дал волю чувствам Петя.
Улыбка Мява расплылась еще шире. Кот явно и от души забавлялся.
– А ты посвяти своим проблемам полчаса ежедневно, – посоветовал он, – и используй это время, чтобы вздремнуть, – и захихикал.
– Смеешься… – обиделся Петя, насупившись.
– Помогаю, – мелко, по-кошачьи вздохнул Мяв. – Жизнь, Петя, отвратительна, когда о ней много думаешь, и прекрасна, когда просто живешь.
И растаял.
– Вот так всегда!.. – аж крякнул с досады Петя. – Нет, чтоб по-человечески, по-понятному… Так нет, все с подковыркой какой-то кошачьей, все загадки загадывает…
Он продолжил свой бесцельный путь по влажной и росистой траве, вслух негодуя и обижаясь на Мява. Шел так Петя какое-то время, пока вдруг не заметил, что, идя по тропинке и бранясь, он в то же время как бы со стороны на себя самого смотрит да усмехается тому, что видит. Даже смешок этот услышал – кошачий такой, как у Мява.
Петя даже остановился, прислушиваясь… Но вместо смеха услышал вдруг плач чей-то, из-за кустов доносящийся. Тонкий он был и пронзительный – не человечий явно, но будто о помощи зовущий. Недолго думая, туда кинулся, ступая, впрочем, осторожно и неслышно.
За кустарником в междускалье, как в западне, сидела серая зайчиха, испуганно прижав уши. Напротив нее, изготовившись к прыжку, собралась тугим клубком рыжая лисица.
Не медля ни секунды, хватанул Петя рукой сильной, рыбачьей лису за шкирку, в воздух вскинул. Второй – зайчиху осторожно с земли взял, к себе прижал, успокоить чтоб.
Теперь уже лиса издавала вопли плачущие да испуганные. Изворачивалась вся, пытаясь зубами острыми достать… Да не тут-то было – крепко и ловко Петя ее держал.
– Спасибо тебе, Петя, – сказала вдруг зайчиха голосом человечьим, – спас ты не только меня, но и моих детушек. Пропали б они без меня…
Удивился тут Петя, да не столько тому, что зайцы говорят, – в сказке все же живет, – сколько тому, что по имени его кличут. Хотел уже спросить, откуда слава о нем такая, как вдруг слышит:
– А меня?.. А моих детушек кто помилует? – подала голос и лисица. Она перестала вырываться и печально смотрела Пете в глаза. – Неужто выживут они без меня? Чем же зайчата лучше лисят?.. А, Петя? Рассуди…
Держал Петя в одной руке лису хищную и хитрую, а в другой – зайчиху беззащитную длинноухую, и как на весах их взвешивал. Будто ценность одной жизни с другой соразмерял…
И тут сумятица мыслей и терзаний дней последних, словно огнем вспыхнув, в стройный ряд выстроилась…
…Но додумать он того не успел. Что-то громадное и сильное, зацепив его за шиворот, грубо дернуло. Выпали из рук его зайчиха с лисою, метнувшись сразу в разные стороны… А голова с такою силой вниз мотнулась, что в затылке что-то хрустнуло, и в глазах потемнело…
* * *
Висел Петя, пришпиленный за шиворот к стенке пещеры, беспомощно ногами и руками болтая, почти как лиса, давеча им плененная, и интересные мысли бродили в голове его…
Неподалеку суетился великан, его сграбаставший. Он уже вздул костер и сейчас прилаживал над ним большущий котел. Таких, как Петя, там бы вместилось с пяток.
Закончив, он подошел и как-то обыденно, без злобы да суеты лишней начал ощупывать пленника.
– Не подарок, конечно, – бормотал под нос, – но ничего, мясцо имеется… навар будет…
А то намедни, – пожаловался Пете, – бродягу одного тощего в суп вариться бросил. Так он, стервец, покудова вода закипала, картошку всю в котле сожрал да деру дал, только его и видел…
Он вышел из пещеры, и по донесшимся через минуту звукам стало понятно, что людоед точит нож.
Как ни странно, но ни тревоги, ни тем более страха Петя не испытывал. Он висел и слушал, как печально, словно падающие осенние листья, шуршат тараканы, густо бегая по стенам и полу пещеры. Поживиться им было чем: то тут, то там валялись остатки предыдущей трапезы людоедовой.
Мысли неспешно текли в Петиной голове. У него было какое-то светлое ощущение, будто понято им недавно то, что делает разрешимой любую проблему, что делает смешною любую опасность, включая и нынешнюю.
Пока висел Петя на стене в ожидании великана-людоеда, времени у него было предостаточно, чтобы вспомнить свое открытие умственное и сделать из него следствия нужные.
А мыслил он так, вспоминая свои нынешние мытарства.
– Мир Хозяин мой, то бишь – сам я, как Хозяин, цельным создал? Цельным. Так откуда же в нем понятия разные, крайние да друг дружку исключающие появилися? Откуда в нем и радость есть, и горе? Если, скажем, радостен я был, творя, – откуда горе в нем? Или, напротив, если горек был ум мой в творении – откель же радость в мире взялась?
Ежели есть в мире этом смерть, – удивлялся дальше Петя, – то как могла в нем жизнь прижиться? Как день и ночь могли быть сотворены одним Творцом? Мягкое и твердое? Мужчина и женщина?
Это что же – два Творца было? Плохой – «черный» и добрый – «светлый»? – думал Петя. – Так нет ведь – один был…
Значит, только одно случиться могло, – понял он наконец, – парами это все в мир явилось, вначале одним целым, а потом уже и половинками стало…
Пришла ночь в мир энтот, в обнимку со светом дневным, – радовался Петя, на крюке вися да руками-ногами дрыгая. – А зло – с добром. А горе – с радостью единым пришло…
Значит, все так – парами в мире и пребывает, – удивлялся сам себе Петя. – Пока Солнце на небе – Луна прячется. А как месяц выйдет – так Солнышко схоронится.
Ежели есть во мне радость снаружи – горе вдогонку идет, внутри пока скрываясь, – думал Петя дальше. – А коли есть проблема снаружи, то внутри что? – да решение ее же!.. Ты ж смотри, сызначала оно во мне есть, решение-то, а за проблемой и не видать его…
Это что ж такое выходит, – озаботился Петя выводам своим, на крюке ворочаясь, – коль внутри себя на доброе я западу, к хорошему привяжусь – то наружу что-то злое и нехорошее выволоку?.. Как же так? Что же мне, к злому, что ль, прилипать, чтобы доброе наружу вылезло? Бред какой-то…
А может, вообще прилипать ни к чему не следует?.. А зачем? А какая для Хозяина разница, с чем играть? Зря што ли он в парах все в мир явил? – делал открытия свои Петя дальше. – Чем Луна Солнца хужей? А ночь – дня? А баба – мужика? А слезы – смеха? Чем хужей? Иногда и поплакать – в сладость…
Да принимать же все надо – на то она и цельность, – радовался открытиям своим Петя, – а к чему прилипнешь, привяжешься – то и потеряешь, так как противная часть враз наружу вылазит. Цельность – то и значит: что белое, что черное – все едино.
