Собраться решили в кафе «Новые Афины» на рю Пигаль. Тулуз-Лотрек заплатил извозчику, чтобы тот свез их с горы, и все с хохотом вывалились из коляски у кафе. Чуть дальше по улице из прачечной выходила молодая рыжая женщина, волосы забраны в узел, и тот рассыпался у нее на голове, а руки были по локоть розовы от работы.
— Поглядите на нее, — сказал Тулуз-Лотрек. — Она изумительно груба. — Он раскинул руки и оттолкнул друзей назад. — Стойте тут. Она моя. Я должен ее написать.
— Твоя, твоя, — согласился Бернар, лицо — младенческое, на подбородке еще пробивается щетина. «Как свежая плесень на сыре», дразнил его Анри. — Мы тебя внутри подождем.
Тулуз-Лотрек отмахнулся от них и окликнул рыжую, которая брела к холму:
— Pardon! Mademoiselle? Pardon!
Девушка остановилась, обернулась, похоже — удивилась, что ее кто-то может звать.
Анри подошел к ней, держа перед собой трость, будто бы с мольбой.
— Прошу меня простить, мадемуазель, не хотел бы вас беспокоить, но я — художник, зовут меня Анри Тулуз-Лотрек. И я… я…
— Да? — ответила она, не поднимая взгляда, не встречаясь с ним глазами.
— Пардон, мадемуазель, но вы… вы необычайны. На вид, то есть… Я должен вас написать. Я заплачу, чтобы вы поработали у меня натурщицей.
— Месье, но я не натурщица. — Тихий голос, робкий.
— Пожалуйста, мадемуазель. Уверяю вас, это не розыгрыш, я художник по профессии. Смогу вам хорошо заплатить. Больше, чем вы зарабатываете в прачечной. Но даже позируя мне, вы сможете продолжать работу.
Тут она улыбнулась, быть может — польщенно.
— Меня никогда не рисовали. Что мне придется делать?
— Так вы согласны мне позировать? Великолепно! Просто великолепно! Вот моя карточка. — Он вручил ей визитку с адресом студии: его полное имя и титул были вытиснены на ней вместе с фамильным гербом.
— Ого! — сказала девушка. — Граф?
— Это пустяки, — ответил Анри. — Приходите ко мне в студию завтра, когда окончите работу. Об ужине не беспокойтесь. У меня будет еда для вас. Просто приходите как есть.
— Но, месье… — Она обвела рукой свой рабочий наряд — простой, черный с белым. — У меня есть красивое платье. Синее. Могу…
— Нет, дорогая моя. Приходите в том, в чем вы сейчас. Прошу вас.
Она сунула его карточку куда-то себе в юбки.
— Приду. После четырех.
— Благодарю вас, мадемуазель. Тогда до встречи. А теперь, если вы меня простите, я должен вернуться к друзьям. Всего хорошего.
— Всего хорошего, — ответила девушка.
Тулуз-Лотрек уже отвернулся, но тут вспомнил:
— О, мадмуазель, приношу свои извинения, но… как вас зовут?
— Кармен, — ответила она. — Кармен Годен.
— Стало быть, до завтра, мадемуазель Годен. — И он зашел в кафе.
Кармен поплелась через пляс Пигаль к Монмартру, а затем свернула в переулки из тех, что вели к рю дез Аббесс и вверх по склону. На полпути, опираясь спиной на сараюшку, курил сигарету сутенер — он только что вышел на вечерний промысел. А из-за сараюшки доносилось хрюканье и ворчанье. Должно быть, какая-то его шлюха уже исполняла свой номер стоя.
Сутенер заступил Кармен дорогу.
— Ух, какие мы хорошенькие, — сказал он. — Работу ищешь, капустка моя?
— Домой иду, — ответила она, не поднимая глаз.
Сутенер протянул руку и взял ее за подбородок. Оценивая, выпустил струю дыма ей в лицо.
— Личико ничего, но это ж ненадолго, э? Может, стоит поработать, пока дают? — Хватка его сжалась, и он грубо ущипнул Кармен за щеку — наглядности для.
— Вы художник? — тихо и робко спросила она.
— Не, не художник. Я твой новый хозяин — вот я кто, — ответил сутенер.
— А, тогда мне вы ни к чему.
И она резко оттолкнула его руку и схватила сутенера за горло. Пальцы ее впились ему в трахею — и она швырнула его о кирпичную стену, как тряпичную куклу. Череп сутенера треснул. Парняга отскочил от стены, а она перегнула его спиной через свое колено, и его позвоночник щелкнул сломанной щепкой. Через секунду все закончилось. Кармен выпустила его, он рухнул на брусчатку, и душа его отлетела, словно влажный безжизненный вздох из уст, что не говорят по-французски.
— Совсем ни к чему, — тихо и как-то застенчиво произнесла Кармен. Она уже брела дальше по переулку, забирая в гору, когда услышала за спиной истошный вопль шлюхи.
* * *
Режин увидела, как ее младший брат открывает дверь в булочную очень хорошенькой темноволосой девушке в синем платье. «Странно, — подумала она, — Люсьен никогда не приводит сюда своих подружек».
— Жюльетт, это моя сестра Режин, — произнес Люсьен. — Режин, это Жюльетт. Она будет мне позировать.
— Enchanté, — сказала Жюльетт с намеком на реверанс.
Люсьен повел Жюльетт за угол, в подсобку.
— Посмотрим, годится ли сарай за домом.
Режин ничего не ответила. Ее брат снял кольцо с ключами с крюка на стене и увел хорошенькую девушку через черный ход в тесный дворик за домом, заросший сорняками. И в ее сердце тоже проступил пентименто — другую хорошенькую женщину ведут в сарай, только ту она почти не успела разглядеть. Режин попятилась к лестнице и через две ступеньки поскакала наверх, в квартиру.
* * *
Люсьен распахнул облезлую дощатую дверь — открылось длинное просторное помещение с белеными стенами. Его заливал солнечный свет — крыша была застекленная. В лучах солнца феерическими вихрями друг за другом гонялись пылинки — или мука. У дверей были сложены мешки с сахаром. У дальней стены стоял запыленный ветхий мольберт.
— Потолок застеклил отец, — сообщил Люсьен. — И смотри, тут много места. Можно позировать.
Жюльетт тоже обрадовалась — сжала ему руку и поцеловала в ухо.
— Тут идеально. Никто не помешает и много света. Можешь положить меня, как Мане на той своей картине, которую ты водил меня смотреть.
— «Олимпия», — сказал Люсьен. — Это шедевр, но ты гораздо красивее его натурщицы Викторин. Мане писал ее и в «Завтраке на траве». Тоже шедевр. Моне и Дега пытаются сейчас убедить власти купить обе картины у мадам Мане для Лувра. Если б у Мане была такая натурщица, как ты, Франция бы за эти картины объявила войну, честное слово.
Жюльетт игриво шлепнула его по руке.
— Мне кажется, главное — не модель, главное — художник. А ты сделаешь из меня шедевр? Мне раздеться?
Люсьену показалось, что на складе вдруг стало очень жарко. У него зачесалось под воротником.
— Нет, милая, сегодня мы начать не сможем. Сначала мне нужно вынести отсюда все припасы, подмести. Краски и мольберт у меня в другой студии. Из квартиры сверху надо перетащить рекамье, чтобы тебе было удобно.
— А нам обоим?
— Я… мы… могу начать завтра. Ты будешь готова днем?
— Я готова и сейчас, — ответила она. И подалась к нему — поцеловать. Он отстранился, избегая. Ничего на всем белом свете не хотелось ему теперь так, как раствориться в ее объятиях — прямо в дверях сарая, под стук шагов, доносившихся из пекарни.
— Надо идти, — сказал он, беря ее за руку и отводя в сторону, чтобы запереть дверь. Поворачивая в замке ключ, Люсьен сказал: — Между домами есть узкий проход на площадь. По нему только мальчишки бегают, но и настырный вор поместится.
Когда они вошли в пекарню, у хлебной доски стояла мамаша Лессар — руки сложила на груди, челюсть выпятила. Так было точнее целиться свысока в сына.
— Маман! — воскликнул Люсьен.
— Сестру до слез довел, — ответила та. — Она сейчас наверху плачет, будто ты ей пощечину закатил.
— Ничего я ей не закатывал.
— Взрослая замужняя женщина — и плачет, как маленькая. Надеюсь, ты собой доволен.
— Я ничего не делал, маман. Я с ней поговорю. — Люсьен взял себя в руки — стряхнул колючую похоть, обуявшую его всего пару минут назад, и очертя голову кинулся навстречу язвительным маменькиным репримандам. — Это Жюльетт. Она будет мне позировать, и сарай мне понадобится как мастерская.
— Enchanté, Madame Lessard, — произнесла Жюльетт и вновь намекнула на реверанс.
Мамаша Лессар ей не ответила — зато вздела бровь и вперилась в девушку. Люсьен кашлянул.
— Та самая Жюльетт, что разбила тебе сердце до того, что ты ушел в запой? Та, что чуть тебя не убила — а заодно и всех нас, пока мы за тебя работали? Эта Жюльетт?
Вообще-то Люсьен не продумал до конца, как он будет средь бела дня вести Жюльетт через пекарню, до того возбудила его перспектива полюбоваться солнечным светом на ее обнаженном теле.
— Она самая, — ответила девушка и сделала шаг вперед. — Но я теперь другая.
Люсьен рьяно закивал, подтверждая: да-да, она и впрямь изменилась. Хотя сам был не очень уверен, как именно.
— Ваш сын теперь — мой единственный навсегда, — сказала Жюльетт, притянула его к себе за галстук и поцеловала в щеку.