Шельба, обойдя вокруг Доминака, подошел с другой стороны и ударил себя кулаками в грудь.
— Есть, есть. Я люблю жизнь и не люблю ссор. Мне хотелось бы мира. Прошу вас — и эта просьба не только моя — учесть все, взвесить, прежде чем сделать практический шаг. То, что сказано было в стенах института, останется между нами. Но если попадет в газеты…
Доминак задумался. Отвечая, он тщательно подбирал слова:
— Я не могу принимать даже косвенного участия в деле, ко торое противно моим христианским взглядам. Мне неизвестно, что теперь думает профессор Галактионов. Может быть, после вчерашнего серьезного разговора он изменит свое отношение к делу, которое нам поручено, и… ко мне, конечно. Хорошо, что газеты прекратили этот шум.
— Я поговорю с Галактионовым, — обрадовался Шельба. — Вы ясню. — И, раскланявшись, шаром выкатился из кабинета.
Он пошел в лабораторию Галактионова и застал его там склонившимся над столом. Галактионов выглядел сегодня не столь утомленным,
— Сальве,[1] коллега! — протянул руку Шельба. — Вы, видимо, вчера хорошо отдохнули?
— Спал хорошо, — ответил Галактионов, опять склоняясь над чертежом.
— Что это такое? — Шельба стал рассматривать чертеж. — Ничего не пойму. Похоже на футляр к фотоаппарату фирмы «Соллюкс». Не думаете ли вы заняться фотографией?
— Нет, не думаю. Но вы почти угадали. У фотоаппарата фир мы «Соллюкс» так же сильно выдвинут телеобъектив. Футляр его очень подходит и к моему портативному лучевому аппарату. Есть только небольшая разница. в размерах, и надо сделать другую крышку.
Шельба понял: не может быть и речи о том, что Галактионов откажется от своих опытов. Да и кому не понятно, что это величайшее достижение науки! «И достижение именно на благо человечества, на благо жизни, о прелестях которой я так долго говорил Доминаку, — подумал Шельба. — Неужели забросить его, отказаться от него ради Доминака — хоть он и директор и видный ученый». Он внезапно проникся уважение к Галактионову.
«Ведь вот же человек — настоящим делом занят, работает, несмотря ни на что. Однако я пришел по делу…»
— Я только что был у Доминака, — сказал Шельба. — Угова ривал его помириться. И пришел к вам. Я не знаю, почему Доминак не хочет понять этого… — он ткнул пальцем в чертеж.
Затем он принялся высмеивать Доминака. Изучать организм древних стариков — дело пустое и нестоящее. Какой смысл бороться науке за то, чтобы человек жил сто пятьдесят — двести лет?
— Вы помните, коллега, о струльдбругах? — спросил он у Галактионова, который, отбросив карандаш, с интересом слушал.
— О каких струльдбругах? Из «Путешествия Гулливера?»
— Да-да. Помните «Путешествие в Лапуту?» Ха-хаха! — не мог удержаться Шельба от смеха. — Наш Доминак, это я вам скажу, как другу, — он понизил голос, — наш почтенный Себастьян Доминак похож на ученого-лапутянина. Вы хотите вернуть жизнь молодому организму, погибшему случайно. Это гуманно и гениально, потому что у молодого человека вся жизнь впереди. Я хочу омолодить организм человека в преклонных годах, вернуть ему способность наслаждаться жизнью. Цель у нас почти одинакова. А Доминак хочет продлить жизнь человека. Зачем это? Кому нужен человек в возрасте двухсот лет, немощный, потерявший рассудок, делающий, извините, под себя?.. Никому. И себе — тоже. Вспомните о струльдбруге, человеке бессмертном? Подавленный страшной перспективой бесконечно тянуть тяжесть дряхлого тела, он становится угрюмым, недовольным, страшно завистливым. Сам несчастный, он отравляет жизнь окружающим, он ненавидит красоту, потому что лишен ее, ропщет без конца, даже при виде похорон, потому что и это ему недоступно. Память у такого человека, если можно назвать человеком это жалкое существо, дырявая: он, прожив столетия, не может рассказать о тех событиях, очевидцем которых был когдато… Ест он все, что попадается под руку: вкус, обоняние — все чувства у него атрофировались. Он не может проводить время за чтением, потому что, прочитав фразу, он уже не помнит ее начала. А женщины становятся сущими ведьмами.
И Доминак думает, что величайшее благо — как можно больше иметь на земле таких людей! Но это было бы омерзительнейшее зрелище. Вы только представьте себе, что на экране телевизора вместо Юв Мэй появляется двухсотлетняя старуха, безобразная настолько, что вид ее вызывает отвращение. Появляется и начинает шамкать о красоте, о чувствах… Это же черт знает что было бы! Я немедленно застрелился бы.
— Но я не понимаю, коллега, — остановил его Галактионов, — что вы хотите мне сказать.
— А вот что, — Шельба бесцеремонно сел на край стола. — Не стоит спорить с Доминаком. Зачем нужна вам принципиальная борьба? Махните на нее рукой и давайте продолжать каждый свое дело.
— Я согласен, лишь бы можно было работать.
— Делайте что хотите! — Шельба рассмеялся, хлопнул Галак тионова по плечу. — Только поговорите с Доминаком, ну извинитесь немножко, кое в чем согласитесь. А опыты можно продолжать и вне института. Снимите себе подходящую квартиру, оборудуйте лабораторию… Нельзя нам доводить институт до развала.
— Да, это верно.
Галактионов пообещал поговорить с Доминаком, хотя в душе решил, что отступать от своих принципов он не будет, но сгладить резкость в отношениях для пользы дела необходимо.
— А если Доминак все же будет настаивать на своем, — ска зал он, когда Шельба собрался уходить, — если он будет по-прежнему требовать, чтобы я отказался от опытов, и дело таким образом дойдет до неизбежного разрыва между нами, — тогда вы, коллега, на чью сторону станете?
Добродушие исчезло с лица Шельбы. Он помолчал, прищурив шись, посмотрел в окно.
— Я скажу честно: в душе я на вашей стороне, формально должен быть на стороне Доминака — я ведь тоже считаюсь католиком. Но не стану ни на чью сторону и буду думать, что виноваты вы оба. Зачем раздор, если от него только вред? Буду думать, что не все сделано для достижения согласия. До свидания, коллега!
Хотя конец разговора был не столь ободряющим, Даниил Ро манович подумал, что на Шельбу можно надеяться — меньше всего он похож на формалиста.
Сегодня Галактионов был настроен оптимистически. Его об радовала встреча с Латовым — советским атташе по вопросам науки и культуры. Встреча эта не была случайной. Лавр Афанасьевич Латов знал, где обычно завтракает и ужинает Галактионов, и утром ждал его в кафе. Потом они сидели друг против друга, склонившись над мрамврным столиком, пили кофе и разговаривали вполголоса. Время было не для деловых свиданий, и никто не мешал их разговору.
— Сергей Сергеевич просил передать привет, — сказал Ла тов.
Привет и добрые пожелания советского посла было приятно услышать. Затем Лавр Афанасьевич в полушутливой форме высказал сожаление, что опыты профессора получились удачными не в Советском Союзе, а здесь, в Атлантии. В ответ Даниил Романович тоже пошутил: если бы знать заранее, что будет. Если бы знал отец Латова, что сын его будет не землепашцем, как он сам, а дипломатом в большой стране, то дал бы ему другое имя. А то назвал Лаврентием. И вот пришлось Латову-младшему укоротить свое имя, чтобы оно стало позвучнее, покрасивее.
Затем Даниил Романович уже серьезно сказал, что каждый опыт ставится не без цели, от каждого ожидается результат, но удача приходит не сразу. Не прекращать же было работу, когда появилась уверенность, что успех вот-вот будет достигнут.
Латов опасался, что аппарат Галактионова станет приманкой для алчных бизнесменов, а они не брезгуют никакими методами… Даниил Романович успокоил его: аппарат без радиоэлемента — все равно, что ружье без заряда, шприц без лекарства. Аппарат заряжается радиоактивным веществом только на одно облучение. Галактионову хочется испробовать его в работе еще раз. Если кто-нибудь попытается овладеть э. тим аппаратом, Галактионов успеет нажать кнопку, включить его — радиоактивное вещество исчезнет. Кстати, этого вещества у Галактионова осталось всего на два опыта. Остальную работу придется отложить до возвращения на родину.
И все же Латов просил Галактионова быть осторожным. Могут применить и не прямое нападение. Вероятнее всего, постараются использовать незначительную ошибку и обвинить советского профессора в нарушении какогонибудь закона Атлантии, а то припишут и вмешательство в дела чужой страны. Ведь достаточно Даниилу Романовичу на пути до квартиры, когда он пересекает площадь перед зданием штаба ОВОК, по рассеянности ступить ногой за черту, по которой обычно выстраиваются автомашины штабных офицеров, — и он будет арестован. И вся его научная аппаратура попадет в чужие руки.
Даниил Романович сказал, что в таком случае они получили бы приборы, которые военным совершенно не нужны, и пустые коробки лучевых аппаратов.
