— Проснется мужик, поднимет шум, — спрашивает проводник, — как быть?
— А очень просто, — объясняю. — Неси мешок на прежнее место, как ни в чем не бывало. Будто попался мешок тебе на глаза и ты ему хозяина ищешь…
Так все и обошлось.
Верст пятидесяти не доезжая до Пскова, вылез мой молочник из поезда. Выскочил вслед за ним и я, и в сторону. Увидит меня, сразу поймет в чем дело. Оплошность я сделал, уехав один из Петрограда. Не могу за ним следовать. Посматриваю издали… Прошел он со своим мешком за станцию, подошел к каким-то саням, положил мешок, сам сел, и лошадь сразу тронулась с места. Видно, выезжали за ним на станцию.
Тут кинулся я на станцию, спрашиваю:
— Откуда эта лошадь? Во-он пошла!
— А это, — говорят, — Афанасьев из Соловьевки. Вам что, туда надо? Старик из Петрограда приехал. Масло возит продавать. Богатый мужик. Сын за ним приезжал. Они бы вас взяли…
— Да нет, — говорю, — лошадь больно хороша.
Прикинул я кое-что в уме, — не может быть такого невезенья, думаю, чтобы он последние бумаги вывез, — и уехал с первым же поездом обратно в Петроград.
Доложил Коврову о поездке.
— Что думаешь делать дальше? — спросил он меня. — Люди нужны?
— Как бы не спугнуть… Лучше пограничную часть предупредите, — попросил я. — Чтобы в случае чего мог я к ним обратиться…
Затем зашел к знакомому уже мне жильцу, попросил опять известить меня, когда масло привезут. Тот действительно очень аккуратно перед самыми святками позвонил мне, и я встретился с Афанасьевым уже как старый покупатель, купил масла и опять отнес его Железновым.
— Напрасно вы о нас так беспокоитесь, Иван Николаевич, — говорит Зинаида Павловна и смущается.
— Люди свои, сочтемся, — отвечаю. — Я вот в деревню ехать собираюсь, отпустите со мной Виктора? Чего ему каникулы в городе проводить?
— Да уж не знаю, как быть, — говорит Зинаида Павловна. — Я бы и отпустила, да ведь вы человек занятый, куда такая обуза?
— А он мне помогать будет, — шучу в ответ. — Пускай с жизнью знакомится.
Тут Виктор сам подходит ко мне и шепотом, чтобы мать не слышала, спрашивает:
— Дело?
— Да, — говорю.
— Все то же? — спрашивает.
— Да.
Бросился он к матери, обнимает ее, тормошит.
— Мамочка, дорогая! — кричит. — Отпусти меня с Иваном Николаевичем. Весь год буду потом лучше всех учиться! На недельку только… Отпусти, честное слово!
Отпустила Зинаида Павловна со мной сына, конечно, и мы в тот же день, не дожидаясь Афанасьева, выехали псковским поездом из Петрограда.
Взял я с собой ружье, лыжи… Охотники!
Виктор едет — ликует.
— Вырасту, тоже чекистом стану, — говорит.
— А вот мы это сейчас выясним, — отвечаю. — Что я делами занят — это естественно, но вот откуда ты взял, что я все одним и тем же делом занимаюсь?
— А очень просто, — говорит Виктор. — Носишь ты нам масло, и масло это какое-то не петроградское, вотя и решил, что ты все в одно место ездишь.
— Догадливый! — смеюсь я.
— А что мы там делать будем? — спрашивает Виктор.
— Где — «там»?
— А куда едем.
— Гулять, — говорю.
Смотрю — обиделся мальчишка, надулся как мышь на крупу.
— Ты чего? — спрашиваю.
— А может, ты меня в самом деле гулять везешь? — бурчит он. — Так я могу и один обратно вернуться.
— Ладно, спи, чекист, — говорю ему. — Там будет видно. Утро вечера мудренее.
Вылезли мы с ним где надо, наняли лошадь, поехали в Соловьевку, остановились у одного местного коммуниста, известного нам в Петрограде человека.
Предупредил я нашего хозяина:
— Говорите, что приехал к вам в гости родственник с братом.
Даю Виктору лыжи.
— Гуляй, — говорю.
— А дело? — спрашивает он.
— Гуляй, — повторяю, — и никаких вопросов.
— Да что ты, смеешься, что ли, надо мной? — возражает Виктор. — Я бы, может, не поехал гулять!
Рассердился я даже на него.
— Сказано — гуляй, и гуляй. Будешь еще у меня рассуждать! Я серьезно говорю: это тебе военное задание. Гуляй, и вся недолга!
Заметил или нет раздражение в моем голосе Виктор — не знаю, только больше пререкаться не стал, забрал лыжи и отправился на улицу.
На другой день спрашиваю хозяина:
— Афанасьев приехал?
— Недавно, — говорит тот. — Сын за ним ездил.
— Кликните-ка сюда моего мальчишку, — прошу. — И как-нибудь ненароком покажите ему Афанасьева.
Явился Виктор.
— Вот, — говорю, — тебе и поручение. Покажут тебе одного человека. Так твоя обязанность последить — не уйдет ли он куда-нибудь из деревни. Только смотри, около его избы не околачивайся. Гулять будешь, понятно?
Вечером пришел Виктор — ничего не приметил. На ночь я пошел бродить у околицы — тоже напрасно. Утром опять Виктор меня сменил…
Вскоре прибежал запыхавшийся, еле отдышался.
— Ушли! — говорит. — Пошел с ружьем, с собакой, с каким-то парнем. В лес. Идем-ка…
— А это вы напрасно тревожились, — говорит хозяин. — Это он с сыном белку бить ходит. За ними и следить не надо. Зимой Афанасьев или в Петроград ездит, или по белку ходит, только и всего. Охотники они с сыном не ахти какие, а все-таки на воротник да на шапку набьют зверя за зиму.
— Что ж это вы мне раньше не сказали, — говорю хозяину. — Я тоже люблю с ружьем побаловаться. Здешние места должны они знать, вот мы и пойдем завтра в ту же сторону.
Пообедали мы. Послал я Виктора снова на улицу.
— Как вернутся, лети ко мне.
Часа через два прилетает мальчишка.
— Вернулись!
Забрали мы с Виктором лыжи, и огородами — за околицу и в лес.
Идем по лесу. Сугробы волнами выгибаются. Разлапистые темно-зеленые ели точно присели на зем-' лю и прикрыли ее пушистыми своими юбками. Голые березы ввысь рвутся, и белые их стволы на синеватом снегу кажутся розовыми. Тишина стоит необыкновенная, как в театре перед поднятием занавеса. Вот-вот все сейчас запоет, заиграет. Только где-то в отдалении скрипнет сучок и что-то хрустнет, точно кашлянул кто.
Указал мне Виктор на лыжный след — легкий такой, бегущий. Сразу видно, что хорошие лыжники шли. Двое. А рядом мелкие и частые лунки — собака бежала. Идем мы по следу, быстро идем, и даже мне, отвыкшему в городе от лыж, идти легко-легко — так кругом хорошо и привольно.
Километров пять мы так пробежали. Вдруг Виктор хватает меня за руку.
— Бей! — говорит. — Бей!
Указывает на высокую ель — на макушке, в ветвях, белка скачет.
— Снимай ружье!
Стряхнул я его руку со своей.
— Эх ты, чекист! — говорю. — Ты уж прямо из деревни с песнями выходил бы да Афанасьевых бы позвал на прогулку.
Смутился он…
Достал я карту. Граница должна быть близко. Прикинул на глаз: километра два остается. Лыжня тут в овражек пошла… Небольшой такой овражек, но крутой и кое-где даже обрывистый.
Спустились мы с Виктором вниз. Оборвался лыжный след, никуда больше не ведет. Не прыгали же они отсюда по воздуху! Дно в овражке утоптано. Сломанная ель валяется. Постукал я по стволу — не выдолблен ли. Нет, звенит, на дрова просится. Пошныряли по овражку — все находки: снег да кусты под снегом.
— Пошли обратно, — говорю. — Ничего не понимаю.
И действительно ничего не понимаю. По моим соображениям, или Афанасьевы должны где-нибудь границу переходить, или к ним с той стороны кто-нибудь приходит, а лыжня явственно обрывается — и никакого следочка.
Направо, по карте, озеро, налево, отмечено у меня, застава. Дай, думаю, схожу к браткам, предупрежу о своих поисках.
Заставу мы нашли скоро, почти не плутали. Познакомился я с начальником, показал документы. Он был уже предупрежден о моем приезде… Поделился я с ним своими подозрениями, но отнесся он к ним недоверчиво. Граница тогда не так отлично, как теперь, охранялась, и людей было поменьше, и опыта не было, но самонадеянным он оказался человеком!
— Не могли мы не заметить, — говорит, — если бы кто-нибудь границу перешел.
Пожелали мы с ним друг другу успеха, и пошел я с Виктором опять к себе в Соловьевку.
Вернулись домой поздно, ночь уже наступила, не успели отдохнуть, разбудил я Виктора.
— Вставай, — говорю. — На работу пора.
Ничего! Малый мой кубарем с лавки скатился, ноги в валенки, ополоснулся водой — рукой по лицу раз-раз, умылся, точно кошка, натянул шубейку и говорит:
— Пошли.
На улице звонкий декабрьский мороз. Ночь на исходе. Звезды гаснут медленно, неохотно. Небо сереет, становится сизым. По снегу тени бегут, точно птичьи стаи низко-низко над землей летят. Порошит снежок.
Это совсем нам на руку. Все следы заметет, в том числе и наши. Однако, идя к овражку, сделали мы здоровый крюк и подошли совсем с другой стороны, чтобы ненароком Афанасьевы не заметили чужих следов.
Выкопали мы себе с Виктором нору в снегу, поодаль, на верху оврага, и запрятались вроде медведей.
