одета в темное платье с белым кружевным воротничком и ниткой длинных жемчужных бус. Седые волосы были уложены буклями.
- Добрый вечер, - склонился к ее руке Медведев.
- Ах, Саня, - прошелестела пожилая женщина. - Не думала, что мы с тобой еще свидимся в этой жизни. Но замыслы Творца превосходят наши мысли и желания. Господь Бог - большой мастер на всякого рода сюрпризы.
Она перевела взгляд на Анну.
- Это моя знакомая. Историк. Работает в московском историко-консультативном центре «Клио». Нас объединило одно дело, точнее, одна загадка.
- Садитесь! - взмахнула руками Ида. - Кофе, чай?
- Ида! - Голос у Генриетты Дормидонтовны был сильным и звучным. - Подай к столу шампанское! Какая ночь! Вы не находите? - обратилась она ко всем. - Знаете, - и она наклонилась к Анне, словно намереваясь поведать ей страшную тайну, - питерские ночи особенные. В них есть надрыв, печаль и некая болезненная страстность… Как там у Гумилева…
При упоминании поэта Анна слегка вздрогнула.
Перед ночью северной, короткой -
И за нею зори, словно кровь, -
Подошла неслышною походкой,
Посмотрела на меня любовь.
Отравила взглядом и дыханьем,
Слаще роз дыханьем, и ушла
В белый май с его очарованьем,
В невские слепые зеркала.
Шампанское разлили по бокалам.
- За что выпьем? - спросил профессор.
- За любовь! - воскликнула Ида. - Любовь к поэзии и любовь к любви…
- Очаровательный тост! - Анне показалось, что в голосе Александра Николаевича прозвучала ирония.
Она посмотрела на него, но тот был вполне серьезен.
Генриетта медленно пила шампанское из узкого бокала. По ее лицу растеклась блаженная улыбка.
- Прошу к столу, чем богаты, тем и рады. Конечно, хотелось бы более роскошный стол. Но ах и увы! - словно оправдываясь, произнесла Ида.
- Все нормально, Ида! - возразил профессор.
- Давно вы у нас не были, - в голосе Иды прозвучал явный упрек.
- Да. Давно, и разве мы не на «ты», Ида?
- И что вас привело сюда? С итальянских брегов? Вы стали как Максим Горький, наш буревестник, который писал о суровой России и пролетариате, а сам предпочитал проводить время в Италии в окружении прекрасных женщин.
- Работа, Идочка. Работа… Предложили преподавать в Италии. Кто бы от этого отказался? Только не я.
- А семья как?
- Семья - что? Живем, работаем, учимся, Леночка тоже преподает, сыновья уже большие. Один студент. Другой - работает…
- И не жалеете, профессор? - В голосе Иды прозвенела легкая печаль…
Он уткнулся в свой бокал.
- Еще шампанского, - подала голос Генриетта. - Гулять так гулять!
- Мама… маман… - Между матерью и дочерью состоялась короткая пикировка на языке галлов.
- Генриетта - великолепная переводчица с французского, Ида - тоже, - объяснил Анне профессор.
- Пьем, пока не наступила ночь варваров! - торжественно провозгласила Генриетта.
- Мама, она уже давно наступила… просто многие этого не заметили.
Профессор задумчиво вертел бокал в руках.
- Я к вам по делу, Идочка.
- Я поняла, - с ее уст слетел не то вздох, не то легчайший свист.
- Вы, Генриетта Дормидонтовна, - обратился он к пожилой даме, - были знакомы с Идой Наппельбаум.
Та качнула головой:
- Верно. С ней была хорошо знакома моя покойная мать.
- Вы что-нибудь об этом помните? О том времени?
Она молчала.
Анна съела пирожное. Молчание сгущалось в комнате, нежное, меланхоличное.
- Мама! - дотронулась до руки Генриетты ее дочь.
- Я вспоминаю, - внезапно голова Генриетты затряслась. - Ах, Ида, неразумная Ида, как говорила моя мать. Вы не подумайте ничего такого, - она повернулась теперь к Анне и обращалась к ней одной, словно в комнате больше никого не было. - Ее отец Моисей Наппельбаум был очень уважаемым человеком, он был выдающимся фотографом, даже ездил обучаться в Америку, два года пробыл там, потом вернулся в Россию и вскоре из Минска перебрался в Питер, так как родной город стал ему безнадежно мал и провинциален для тех больших планов, которые он лелеял и взращивал. Квартира Моисея на Невском стала светским салоном, куда приходили все наши мэтры Серебряного века. Ахматова, Гумилев, Зощенко, Кузмин, Пастернак, Есенин… И всех их Моисей фотографировал. Теперь эти снимки - золотой клад, а тогда об этом никто не думал…
Генриетта снова задумалась. По ее лицу скользили блики воспоминаний.
- Когда говорят о семье Наппельбаумов, чаще всего упоминают двух дочек - Иду и Фредерику, на самом деле детей было пять. Четыре дочери и сын. Но эти две - Ида и Фредерика - были самыми сумасбродными и талантливыми. Они-то и крутились среди посетителей салона. И сами были неплохими поэтессами. С детства писали стихи, так что их путь в поэзию был закономерен.
- Сколько ей лет? - тихо спросила Анна у профессора.
Но Генриетта Дормидонтовна ее услышала и сама ответила:
- Семьдесят пять.
- Не верьте! - шепотом сказала Ида. - Восемьдесят восемь, к ней ходят два друга. Один вдовец, академик. Ему слегка за семьдесят. Другой - сын бывшей подруги, ему шестьдесят восемь. Она не верит своим годам и еще мечтает встретить великую любовь…
- Я буду ждать ее и на пороге смерти… - и прозвучала длинная фраза на латыни.
- Овидий! - восхищенно выдохнул профессор. - Геня, вы все помните!
- Когда-то я была для тебя Геней. Но это время миновало…
- Простите!
- Ничего… Иногда полезно помнить прошлое, но чаще - его лучше забыть. Оно мешает думать о будущем, о тех розах, которые еще ждут нас…
У Анны было чувство, что она попала в театр и перед ней разыгрывается увлекательный спектакль.
- Генриетта Дормидонтовна, расскажите об Иде Наппельбаум…
- Я могу больше рассказать со слов своей матери, которая знала эту семью. Мои предки тоже приехали из Минска и жили недалеко от Наппельбаумов. Они подружились, благо и общие знакомые в Минске нашлись. Было о чем поговорить, что вспомнить. И вот Ида, потеряв голову, влюбилась в Гумилева. Она была в ту пору настоящей красавицей, и у нее были необыкновенно прелестные изящные руки. И надо же - влюбилась в настоящего донжуана, который с такой легкостью разбивал женские сердца. Нужно сказать, что он был некрасив, но, как говорила моя
