и играла на разных музыкальных инструментах, нарисовала обезьяну красным карандашом, а выражение лица у нее было, как у злобного человека, так что невозможно было понять, человек это с обезьяньими чертами или же обезьяна с чертами человека. Я понял, что в дверь стучит рабби Мортейра, перевернул рисунок, лежавший на столе, и пошел открывать.
«Ты прекрасно знаешь, Барух, как я верил в тебя, тебе не суждено было стать раввином только потому, что у твоего отца не хватило денег, чтобы оплатить твое обучение. Кроме того, моим лучшим другом был твой дед Авраам, дядя твоего отца», — сказал он, теребя бороду большим и указательным пальцами. «Но сейчас, то есть последние несколько недель… Про тебя идут странные слухи, Барух…»
«Странные?»
«Ну, рассказывают, что ты говоришь всякие вещи, которые никак не согласуются ни с Торой, ни с книгами наших мудрецов и пророков».
«Да», — сказал я.
«Я хотел бы из твоих уст услышать то, что ты говоришь другим молодым евреям».
«Я говорю им, что люди существовали еще до Адама и Евы. Что Бог создал только одно зерно материи, а из него само по себе в течение миллионов лет произошло все остальное».
«Значит, мир не был создан за семь дней?» — проговорил старик.
«Мир создать не так легко», — сказал я.
«Барух!» — воскликнул раввин Мортейра, вырывая большим и указательным пальцем несколько волосков из бороды. «Ты еще скажи, а мне передавали, что ты именно это и утверждаешь, что человек произошел от обезьяны!»
Тогда я взял рисунок, лежавший перевернутым на столе, и поднес его к лицу рабби Мортейра.
«Посмотрите, как они похожи», — сказал я, глядя то на раввина, то на нарисованную обезьяну. «Как братья. Как можно после таких доказательств утверждать, что человек создан Богом, когда настолько очевидно, что он произошел от обезьяны?»
Рабби Мортейра быстро и сильно ударил меня ладонью по щеке. Старик повернулся и вышел, и никогда больше не появлялся в моей лавке, чтобы купить горчичных зерен, перца или табака.
Через неделю совет раввинов принял решение отлучить меня от еврейской общины, и через несколько дней после встречи членов совета решение было зачитано в синагоге. Как проходил херем, сам акт провозглашения отлучения, я позже узнал от моего брата Габриэля. Верующие держали в руках горящие черные свечи, пока один из раввинов открывал скинию, прикасаясь к священным книгам Закона. Тогда рабби Мортейра зачитал текст отлучения:
«Члены маамада, давно зная о злых помыслах и поступках Баруха де Спинозы, пробовали самыми разными способами и увещаниями отвернуть его от недобрых мыслей. Но, будучи не в состоянии заставить его сойти с неверного пути, и наоборот, ежедневно получая все более устрашающие известия о богохульной ереси, которую он практикует и распространяет, о его чудовищных преступлениях, и принимая во внимание свидетельства многочисленных достойных доверия свидетелей, убедились в истинности этих сведений; после того, как дело было расследовано в присутствии почтенных старцев, они решили, с их согласия, указанного Спинозу отлучить и исключить из народа Израиля. По решению ангелов и заповеди святых людей мы отлучаем, исторгаем, проклинаем и осуждаем Баруха Спинозу с согласия Бога, да будет Он благословен, и с согласия всего святого сообщества перед этими святыми свитками с шестьюстами тринадцатью заповедями, записанными в них. Да будет он проклят днем и проклят ночью, проклят, когда засыпает, и проклят, когда просыпается. Проклят, когда он куда-то идет, и проклят, когда он возвращается. Бог не пощадит его, гнев Божий и ненависть Божья будут пылать вокруг него, и все проклятья, записанные в этой книге, падут на него, и Бог сотрет его имя в поднебесном мире. И Бог отделит его вместе со злом от всех колен Израилевых, сообразно со всеми проклятиями, записанными в сей книге Закона. Мы приказываем вам, чтобы никто не смел общаться с ним ни письменно, ни устно, чтобы никто не жил с ним под одной крышей, никто не подошел ближе, чем на четыре локтя, никто не читал то, что он написал».
Я заранее знал о хереме, так что я был готов покинуть дом, в котором мы жили вместе с братом, потому что херем предписывал всем моим родственникам разорвать со мной отношения. Уходя из дома, я взял с собой часть книг, на следующий день грузчики привезли остальную часть книг и большую красную кровать с балдахином, на которой мать родила и Исаака, и меня, и Ребекку, и Мириам, и Габриэля и на которой умерли она и отец. Я ушел жить к Франсу ван ден Эндену, который, когда еще по Амстердаму только ходили слухи о моем отлучении, предложил переехать к нему, если мне придется покинуть свой дом. Кто-то сказал, что с вывески над нашей лавкой — Бенто и Габриэль Спиноза — было стерто мое имя, но я так и не пошел туда, чтобы посмотреть. Я больше не видел брата, о котором восемь лет спустя кто-то сказал мне, что он уехал на Барбадос.
Однажды вечером в дом Франса ван ден Эндена пришел Самуэль де Казарес и сказал, что хочет поговорить со мной наедине. Он сказал мне, что его послал рабби Мортейра. Еврейская община знала, в каком положении я нахожусь, и надеялась, что я выкажу слабость и покаюсь. Мне предложили тысячу гульденов в год, если я приду в синагогу, признаю, что ошибся, и буду молить о прощении. Я попросил Самуэля передать рабби Мортейре, что я не сделаю этого даже за десять тысяч гульденов. Самуэль сказал, что если я не приму это предложение, то рабби Мортейра и рабби Абоаб потребуют от властей изгнать меня из города на том основании, что мои утверждения противны не только еврейской, но и христианской вере, и что я могу оказать дурное влияние на христианскую молодежь. Я сказал ему, чтобы он передал рабби Мортейре мои пожелания доброго здоровья.
Тысяча гульденов, хотя я их и не принял, были мне необходимы; может быть, не именно в тот момент, потому что у меня был новый кров, а зарабатывал я тем, что давал уроки еврейского языка и математики, но ни кров, ни заработок не были постоянными. Если городские власти согласятся с рабби Мортейрой и изгонят меня из Амстердама, я не буду знать, ни куда направиться, ни чем
