для нас трудное время, в лавку приходило все меньше покупателей, а один из кораблей, который должен был доставить нам товар, был захвачен пиратами. Той зимой у нас было мало еды и недостаточно дров для обогрева. Тем не менее, во всей этой бедности заключалось, пожалуй, странное удовольствие, вероятно, потому что мне всегда было противно заниматься деньгами, я ненавидел эту встречу своих пальцев с металлом или бумагой, на которой была отпечатана ее цена, мне всегда хотелось взять их через платок или с помощью пинцета, поэтому в то время я был даже рад, что редко прикасаюсь к деньгам.
Жители Амстердама помнили вторую половину 1654 года и первую половину 1655 года из-за чумы; за десять месяцев умерли семнадцать тысяч человек — или каждый десятый житель города. Город был несколько месяцев закрыт — только малая часть заказанного товара могла попасть в Амстердам, и несколько недель наша лавка не работала. Мысль о том, как выжить, не отдалила меня от мыслей о Боге, о существовании, о происхождении страстей, потому что, когда я сидел в углу лавки, в которую никто не заходил, и слушал урчание своих пустых кишок, я оценивал и переоценивал различия между сытостью и голодом, между жадностью и нежеланием взять что-нибудь себе.
В те периоды, когда покупателей было достаточно, когда городом не владела болезнь, я думал, что работа в магазине все больше и больше отдаляет меня от книг, я боялся, что с течением времени превращусь в продавца, который читает книги лишь перед сном. Я отталкивал от себя эту мысль, потому что науку и размышления о Боге считал единственным стоящим удовольствием. А потом сам себе признался, что до конца жизни, скорее всего, так и останусь продавцом, и пытался смириться с таким будущим, пока однажды вечером перед нашей лавкой не познакомился с Франсиском ван ден Энденом. Это было в самом конце 1655 года, я запирал дверь лавки, когда услышал, как позади меня кто-то сказал:
«Уже закрываете?»
«Да», — сказал я, поворачиваясь к человеку, который задал мне вопрос, свет уличного фонаря освещал его со спины, так что я не видел его лица, только контуры его низкой фигуры — руку, которой он чесал лысину, и ногу, елозившую по мостовой.
«Я только хотел купить сушеного инжира и вина».
«Сожалею, но мне нужно идти домой», — устало сказал я.
«Молодой человек, за сушеный инжир и вино я бы дал не только деньги, но и пятьдесят стихов из „Метаморфоз“ Овидия и первый акт „Евнухов“ Теренция». Заметив мое замешательство, он добавил: «И пять писем Сенеки».
Я улыбнулся и отпер лавку.
Тот вечер я провел с Франсом ван ден Энденом. Это был настоящий чудак: в молодости он вступил в орден иезуитов в Антверпене, где родился, потому что, во всяком случае, он так говорил, был полон решимости прожить всю жизнь, посвятив себя Богу и отказавшись от мирских удовольствий. Через два года после того, как он стал монахом, его выгнали, потому что разнеслась весть, что он часто навещал жену высокого военного чина, пока муж был на войне. Опасаясь, что воинственный супруг его любовницы снимет с него голову, когда вернется с поля боя, Франс уехал из города, вернулся два года спустя с дипломом иезуитской академии и начал преподавать словесность, латынь и греческий в Антверпене. Он стал уважаемым человеком среди жителей своего родного города, его вновь приняли в монашеский орден как раскаявшегося грешника и по этому поводу устроили празднество, чтобы отметить возвращение блудного сына. Но поскольку он опять стал соблазнять жен и дочерей видных жителей Антверпена и, кроме того, подворовывал из ящика, в котором верующие оставляли пожертвования, его лишили монашеского звания. Он снова исчез из города, а когда вернулся, то твердил, что стал доктором медицины, но никто в городе не знал, где он получил докторскую степень. Франс часто, как он сам признавался и был бесконечно мил в своей искренности, лечил пациентов, давая им странные советы, и в живых оставались только те, кто им не следовал. Когда ему было сорок лет, он женился на Кларе Марии Вермерен, а год спустя, в 1643 году, у них родилась дочь, которую он назвал, как ее мать, — Клара Мария. Вскоре после ее рождения, из-за того, что один пациент Франса умер, последовав его совету всю ночь ходить по крыше своего дома среди зимы, чтобы у него прошла простуда, семейство ван ден Энденов переехало в Амстердам, где у них дважды родились близнецы, из которых выжили Адриана Клементина и Марианна. Много раз я слышал историю жизни Франса ван ден Эндена, он любил ее рассказывать и всегда рассказывал по-разному, но еще тогда, когда я услышал ее впервые, в первый вечер нашего знакомства в его доме в самом центре Амстердама, я понял, что мы будем друзьями, и подумал, пока слушал о безумствах его жизни, что он, вероятно, единственный человек, от которого на тот момент я хотел что-либо узнать.
В тот первый вечер нашего знакомства у Франса собрались его молодые друзья, которым он давал уроки латыни, на что и содержал семью, потому что галерея и книжная лавка, располагавшиеся на первом этаже его дома, не приносили необходимого дохода. Когда он рассказал историю своей жизни, которую остальные слышали уже много раз и поправляли его, когда он ошибался, намеренно или случайно, Франс заговорил о лингвистике, потом о богословии — объяснял, что вера в Бога — это личное дело каждого, и что ею не может руководить никакое учреждение или орган, а что вершина благочестия — это глубокая любовь к Богу и своему ближнему, и что в такой любви есть суть Торы и Книг пророков, как и Евангелий. И когда, с раскрасневшимся лицом и еще более красной лысиной, он говорил о любви к Богу, размахивая руками, в комнату вошла блондинка с заплаканными глазами, про которую он потом сказал мне, что это была его младшая дочь Марианна.
«Папа, Иисус умер», — сказала девочка и громко заплакала, бросившись к отцу в объятия.
«Что делать, малышка, такова жизнь», — сказал он, гладя ее по светлым волосам.
«Но папа, я хочу, чтобы Иисус всегда был рядом с нами», — едва смогла выговорить девочка сквозь слезы.
«Эх, тут даже Господь не сможет нам помочь. К тому же,
