| Гоце Смилевский |
РАЗГОВОР СО СПИНОЗОЙ
Перевод Ольги Панькиной
Нити этого романа сотканы из разговоров между Тобой и Спинозой. Поэтому везде, где в словах Спинозы встречаются пропуски, проговори в эту пустоту свое имя.
ПЕРВАЯ НИТЬ
Встреча
Ты лежишь, мертвый, на кровати, и я медленно приближаюсь к тебе. Ты выглядишь совсем маленьким, Спиноза, на этой огромной кровати из красного бархата, этом ложе под балдахином, на котором за сорок четыре года и три месяца до смерти ты родился. Ты лежишь на огромном красном ложе, единственной за всю жизнь вещи, которая тебе принадлежала, а теперь тебе не принадлежит тело, лежащее на нем, тело, которое, скорее всего, не принадлежало тебе, даже пока ты был жив, пока ты находился в нем.
Я смотрю на твое мертвое тело издалека, через сотни лет после твоей смерти, но все же еще до того, как кто-то вошел в комнату, до того, как этот кто-то нашел тебя уже совсем остывшим. Я прикасаюсь к твоей руке, она все еще теплая, и, пока длится это краткое прикосновение, чувствую, что и меня охватывает холод, распространяющийся по твоему телу. У тебя на щеке высыхает слеза, и те, кто придут, кто найдут тебя мертвым, ее не заметят. Они увидят, что ты лежишь, скрючившись, как эмбрион, и что волосы у тебя не причесаны, а рот слегка приоткрыт, как будто ты хотел что-то сказать, начать разговор, и что кожа у тебя прозрачная, как китайская бумага, а ногти удивительно толстые и темно-желтые, но не найдут и следа от слезы на щеке — она уже высохнет.
Почему я стою здесь, Спиноза, рядом с твоим мертвым телом, почему я стою так близко, всего в шаге от него, и так далеко — через сотни лет после твоей смерти? Возможно, из-за этой слезы, Спиноза, которая, как суть твоей жизни, продолжается и после своего завершения.
* * *
У меня на лице ни слезинки, _________. Ты близко, _________, всего в шаге от моего тела, но все еще достаточно далеко — в сотнях лет от моей смерти; как глаз из-за обмана зрения, из-за преломления света видит некоторые вещи по-другому, чем они есть в реальном пространстве, так и ты теперь из-за преломления времени видишь у меня на лице слезу, которой нет, — ты стоишь здесь возле моего тела, но при этом в сотнях лет после моей смерти. Кроме того, те, кто читали мои труды, знают, как я презирал слезы. И чтобы понять мое презрение к слезам, необходимо увидеть всю мою жизнь, а не только час моей смерти. Так что начинай с моего рождения, или, еще лучше, с момента зачатия.
Одна февральская ночь в Амстердаме
Конец февраля, ночь, и Амстердам спит. Спят купцы и священники, богачи и бедняки, спят грабители и ограбленные, влюбленные, любящие и брошенные, спят дети и старики, молочницы и строители, спят и добрые, и злые, спит, хотя и движется, вода в каналах. Амстердам спит, но есть и те, кто не спят этой февральской ночью. Не спят пьяницы, которые пьют в тавернах на пятачке между Йоденбрестрат и Старой церковью, не спят проститутки, те ходят по улицам, останавливаясь перед тавернами и выкрикивая свою цену — некоторые из них тащат за рукав иностранцев, а другие уже лежат с каким-нибудь моряком или лондонским купцом между ног. Не спит и мужчина в тюрьме, заставший свою жену в постели с молодым любовником и убивший обоих, завтра его должны казнить. Не спит девушка, играющая на клавесине, и молодой человек, читающий «Анатомию меланхолии» Роберта Бертона. Не спит старушка, которая пытается вспомнить свою первую брачную ночь — к утру она умрет. Не спит рыбак, который думает о своих голодных детях, они тоже не спят от голода, но, чувствуя его беспокойство, притворяются, что спят. Не спит и один художник, который всего за несколько домов от дома, в котором ты родишься, смотрит на эскизы вокруг себя и готовится рисовать на холсте, стоящем перед ним. Его зовут Рембрандт. Не спят и твои родители, Спиноза, всего в сотне метров от художника, который в растерянности стоит перед холстом. Они лежат на большой красной кровати в темноте. Рембрандт стоит перед мольбертом: он смотрит на рисунок, сделанный на холсте мелом. На нем изображен мертвый человек — его зовут Арис Киндт, и он казнен шестнадцатого января этого года за вооруженное ограбление. На следующий день после его казни президент ассоциации хирургов Николас Тульп и семеро его коллег позвали Рембрандта и попросили, чтобы тот нарисовал их во время урока анатомии. И теперь, спустя месяц, Рембрандт стоит перед холстом и хочет начать писать. У него в руке кисть с красной краской, он приближает ее к белизне холста; как близки кисть и полотно, так в эту ночь близки друг к другу твои родители, а скоро промежуток между их телами исчезнет совсем. «С чего начать?» — спрашивает себя Рембрандт, хотя кисть уже пропитана кровавой краской. Он смотрит на эскизы — на них анатомический нож разрезал руку мертвеца и вскрыл его плоть. Тот, кто держит нож, это Николас Тульп, а вокруг мертвеца собрались семь хирургов — один из них, тот, кто на картине слева, смотрит на Тульпа, его, вероятно, интересует, что скажет профессор. Двое сзади смотрят на художника — им важно хорошо получиться на картине. Один глядит куда-то вдаль, наверняка туда, где собрались граждане Амстердама, желающие увидеть, как пишут эскизы группового портрета с трупом. Тот, кто склонился ниже всех, смотрит на разрезанную скальпелем руку. Двое глядят на пальцы левой руки профессора Тульпа: между большим и указательным — капля крови. «Может, начать с капли крови?» — спрашивает себя в эту ночь Рембрандт (в ту же ночь, в которую ты будешь зачат, Спиноза), он, сомневаясь, то подносит кисть к холсту, то отнимает руку, и такими же короткими движениями, но быстрее и без колебаний, соединяются тела твоих родителей. Судорога на их лицах напоминает гримасу на лице Рембрандта. «Как начать, с чего начать?» — спрашивает себя молодой художник — ему двадцать шесть лет, и он прекрасный живописец, но он боится начинать и заканчивать
