Колька не растерялся. Будто не замечая обидной иронии учителя, кривых усмешек учеников, показал остров, назвал главный город.
— Великолепно. А что вы знаете, милостивый государь, о населении упомянутого острова, чем оно занимается, какому государству принадлежит эта Формоза?
Колька кратко и правильно ответил на вопросы.
— Потрясающе, сударь! Наконец-то вы взялись за ум, стали учить уроки. Идите на место. Пятерку я вам не могу поставить. Мда, не могу‑с. Преждевременно. Четверку? Гм, пожалуй, тоже… Мда. Три с плюсом! Балл перспективный… Пахтусов? Покорнейше прошу к карте.
Кольку обрадовала и тройка с крестиком. Сегодня ему просто везло: француженка за перевод расщедрилась на четверку, а после урока гимнастики Кольку поманил мизинцем Томеш. Потрогал мышцы рук, взял за подбородок:
— Выше голову, Ганцырев! Держись соколом! Ежедневно тренируйся, тренируйся! Ни капли алкоголя. Запрещаю курить. Возьми это, читай на здоровье.
В тяжелом свертке были русские и чешские спортивные журналы.
На юбилейном вечере
Приближалась важная для гимназистов дата — столетие мужской гимназии.
На юбилейном торжестве обещали присутствовать сам начальник губернии с супругой и попечитель гимназии — местный миллионщик купец Булычев.
Еще за месяц до праздника в гимназии засуетились. В вечерние часы, после двухчасового перерыва, начиналась в классах деятельная работа: спевка хора, репетиции оркестра, подготовка чтецов и декламаторов, писание красками декораций, панно, гобеленов.
В спортивном зале гимнасты готовили свои номера. Обращали на себя внимание Колька и Федос Ендольцев. Разные стойки на руках, замысловатые комбинации на параллельных брусьях вызывали восхищение. Оба чувствовали гибкость, почти невесомость своего послушного тела. Томеш ходил довольный около снарядов, потирал руки:
— Браво, Ганцырев! Браво, Ендольцев! Браво!
Наконец, знаменательный день наступил.
В вестибюле повесили огромную, ярко раскрашенную афишу с программой концерта. Приосанился швейцар, начистивший до золотого сияния медные пуговицы и галуны своей ливреи.
Еще накануне, через Герку, послал Колька пригласительный билет Наташе, а в торжественный день, осмелев, зашел за ней на квартиру.
Наташа удивилась:
— Вот уж не думала… Я почти готова.
Она была в форменном коричневом платье и белом фартучке с пелеринкой.
— Пройди в мою комнату, — показала Наташа на дверь.
Колька попятился:
— Подожду у ворот.
Наташа кивнула головой. Через пять минут они уже шли по бульвару Николаевской.
Наташа молчала. А Колька поглядывал на нее сбоку и твердил самому себе: «Уж сегодня я спрошу ее… Обязательно. Вот сейчас…».
Он замедлил шаги, готовясь заговорить, приостановился. Наташа оглянулась:
— Ты что, Коля?
— Наташа, — заговорил он стесненно, — скажи, пожалуйста… Ты иногда вспоминаешь Митю Дудникова?
— Что это ты вдруг? — улыбаясь, протянула Наташа, заглянула ему в глаза и засмеялась: — Вон, оказывается ты какой? Ох, чудак!
Кольку обидел этот смех. Он наклонил голову и, глядя под ноги, быстро заговорил:
— Нет, ты скажи! Обязательно. Понимаешь, это важно для меня. Он, ты знаешь, хороший парень и мой друг. А это очень много значит, когда друг. И я должен…
— Ну, ну! — улыбаясь, торопила Наташа: — Почему ты сейчас вспомнил этого Дудникова? Ну, говори!
— Какие он стихи вчера написал! — Колька поднял голову: — И я хочу знать, как ты к нему относишься. Нет, серьезно, Наташа. Это очень важно.
Наташа перестала улыбаться и ответила, пожав плечами:
— Не знаю, Коля. Ты уже второй раз мне о Дудникове. А я, право, не знаю. Ну, он очень славный… стихи хорошие пишет… А как я отношусь?.. Право, не знаю. Ну, как ко всем… Правда… Кстати, а где он. Я что-то его давно не встречала.
Колька стал рассказывать о Мите, о его комнате, о книгах, но Наташа перебила:
— Пойдем, пойдем, Коля, скорее. А то опоздаем.
У освещенного фонарем парадного входа гимназии толпились люди. Подъезжали озорные лихачи, мирные извозчики, доставляющие гостей. На стеклах светлых окон мелькали тени.
Колька повел Наташу не к парадному подъезду, а во двор. Они прошли через черный вход.
На втором этаже, в коридоре, у выставки картин гимназистов-художников толпились какие-то люди в форменных мундирах, во фраках, незнакомые дамы в вечерних шелестящих платьях и в прозрачных митенках до локтей, белели батистовыми фартуками гимназистки, толкался свой брат гимназист, вертелись вежливые незнакомые щеголи. К стенке, к темным углам жались редкие реалисты.
Зазвеневший колокольчик приглашал в нарядный актовый зал. За большим столом, накрытым тяжелой бордовой скатертью, за вазами живых цветов, рассаживались высокие гости с директором гимназии в центре. На их груди сверкали «владимиры», «станиславы», «анны».
В переполненный зал Колька с Наташей не пошли, остановились у дверей, время от времени поднимаясь на цыпочки.
С высокой кафедры, часто поворачивая голову в сторону почетных гостей, директор говорил о славном пути вверенного ему старейшего учебного заведения. Говорил с паузами, тянул фразы, повторялся.
Колька слегка коснулся Наташиной руки, шепнул:
— Скучища. Пойдем посмотрим нашу художественную галерею.
На щитах, затянутых парусиной, висели портреты и пейзажи, написанные маслом, акварелью и углем на картоне. Было несколько удачных копий с известных картин Левитана, Куинджи, Айвазовского.
— Никак не думала, что у вас столько художников, — сказала Наташа. — А еще чем удивишь?
Они заглянули в физический кабинет, представляющий собой, благодаря декорациям, покой древнегреческого дворца. Из дворца попали в греческий храм, устроенный в шестом классе. Наташе понравился искусно сделанный портик с изображением бородатого Зевса, обнаженного гордого красавца Аполлона, Афины Паллады в воинском шлеме и других богов.
Во второй класс, превращенный декораторами в зал мавританского дворца и занятый под буфет для почетных гостей, Кольку и Наташу не пустили.
Каких только заманчивых яств не было на столах, накрытых белыми скатертями и украшенных цветами из оранжерей Рудобельского! В стеклянных вазах — гроздья бледно-желтого винограда, груды лиловых слив, золотые слитки груш, исполинские яблоки, оранжевые шары апельсинов. Стоят с красивыми этикетками, длинные, конусообразные, приземистые, пузатые бутылки виноградных вин, наливок, настоек, солидные бутылки шампанского с серебряными головками. На тарелках — бутерброды с ветчиной и копченой колбасой, с сыром бри-рокфор и лимбургским, паюсной икрой, шпротами; россыпи дорогих конфет, увесистые плитки шоколада, тянучки, пирожное, печенье. Между ними там и тут — коробки сигар, папирос «Руа», «Ада», «Кумир».
У Кольки и Наташи разбежались глаза, они замерли в дверях. И тотчас же от стола оторвался дежуривший помощник классного наставника Удод, преградил вход в это царство изобилия.
— Здесь комната отдыха для наших высокоуважаемых гостей. Разве вам неизвестно? И вам здесь нечего торчать. Идите на нижний этаж в ученический буфет.
Узколицый, с взъерошенным хохолком на лбу, Удод беззастенчиво хрустел яблоком, ожидая повиновения.
Колька вспылил:
— Позвольте, господин дежурный, ведь вечер наш, гимназический. Мы здесь хозяева, и мы же — гости. Все здесь сделано руками гимназистов…
— Не забывайтесь! — оборвал Кольку Удод. — С кем вы разговариваете, юноша? Не куражтесь при барышне! Советую быть благоразумным и удалиться.
Он достал из бокового кармашка блокнотик.
— Ваша фамилия, кажется, Ганцырев?
— У вас цепкая память, господин помощник классного наставника.
Колька нарочито громко извинился перед Наташей за такое безобразие и повел ее вниз.
— Зачем ты так с ним? — Наташа недовольно поморщилась: — Не заметил, как он посмотрел на тебя? Готов был съесть, как яблоко.
— Подавится!
— Однако, зачем так дерзко? Это дурной тон.
— Ненавижу его! — ответил Колька, не заметив, как Наташа передернула плечами.
Буфет для учащихся разместился в приготовительном классе, в тусклых лучах единственной лампочки. Того сказочного богатства, что там наверху, здесь не было.
Колька купил два апельсина. Сели за столик в углу. Вскоре к ним подвинули стулья Федос и Катя.
— Сообщаю новость, — сказал Федос: — Акробатику из концертной программы вычеркнули. Томеш возмущенный ушел с вечера.
— Кто вычеркнул? Почему?
— По требованию губернаторши. Ей, видишь ли, не нравится циркачество.
Колька расхохотался:
— Старая дура. Не зря мне сегодня так не хотелось выступать перед этими господами.
Федос встал:
— Пойдемте, концерт уже начался.
В ярко освещенном зале стонала скрипка. Скрипача сменил оркестр балалаечников. Они с неменьшим успехом исполнили серенаду Шуберта и лихо оттренькали «Барыню».
