Со стороны Риммы присутствующих было не слишком много: близких подруг не осталось, ряды когда-то многочисленных родственников сильно поредели — пришла одна из племянниц, на кого Римма последнее время держала обиду за давнишний проступок: продажу какого-то семейного сувенира; пришли два племянника — Гриша и другой, помоложе, с кем она (вернее, он с ней) не виделась с десяток лет. Ещё одна племянница давно жила в Польше и не смогла приехать из-за визовых процедур; не приехал и племянник из Киева, а самая, самая любимая племянница — недавно умерла. Зато были три сослуживицы из юридических отделов — немолодые и очень нездоровые.
Похоронная церемония в морге Боткинской больницы длилась, к счастью, недолго. В гробу лежал человек, совершенно не похожий на Римму в жизни; и был он от нас далеко, неизвестно где, и мы от него — тоже. Во всяком случае, так ощущал я. Все молчали. Нужно было что-то сказать, и я сказал, что ничего говорить не буду, потому что не могу, и спасибо всем, что пришли. И все меня, спасибо им, поняли и в молчании, под умиротворяющую музыку, проводили гроб с уже не Риммой. И над ним не сомкнулись, спокойно и безысходно, бесшумные створки; он не стал проваливаться почти на наших глазах в печь, а его перенесли в подъехавшую к задней двери морга автомашину и увезли. Туда же… Она любила ездить на машинах. Мы колесили с ней, и с нашим спаниелем Капом, по дорогам Подмосковья, бывали в Польше, Германии, Венгрии… В свой последний путь она тоже отправилась на четырёх колёсах. Но без Капа. И без меня…
А живые отправились, как и полагается, на поминки. Когда-то этот обычай казался мне диким, несообразным. Со временем я изменил суждение и не мог не признать, что в нём есть добрый смысл: напомнить, показать, что, не взирая ни на что, жизнь продолжается. Почти как в известной картине Ярошенко «Всюду жизнь»…
Заговариваюсь, отвлекаюсь… Словом, веду себя, как большинство тех, кто пришёл на вторичное прощание, к застолью, где я снова почти ничего не мог выговорить, кроме слов благодарности, и почти ничего не запомнил… Но если бы собрался с духом и заговорил, то о чём? Наверняка о том, что Римма, вне всякого сомненья, хороший человек, и что говорю так не оттого, что, как поучали древние, о мёртвых (как ни страшно относить это слово к ней) «либо хорошо, либо никак», а потому, что это чистая правда.
Да, хороший — честный, отзывчивый, широкий, смелый в защите людей друг от друга и собак от людей. И ещё — гостеприимный, доброжелательный, приязненный, и тем непривычней и печальней было видеть, как появлялась у неё болезненная обидчивость и, видимо, связанная с этим неоправданная острая неприязнь к некоторым близким людям. Упоминал уже об одной из племянниц, а впоследствии это чувство затронуло кое-кого из её подруг и наших общих друзей… Нет, оно почти не проявлялось открыто — Римма носила его в себе, от чего ей, наверняка, было ещё тяжелей…
Повторюсь, что в тот день я не говорил почти ничего и мало что запомнил. Хотя остались в памяти добрые слова, сказанные моим обычно весьма сдержанным братом; как произносили соболезнования давняя риммина сослуживица Ольга, отринутая племянница Люда, один из моих новых друзей, Саша, старый приятель Лёша, всегдашний сподвижник Риммы по заливистому смеху в наших застольях, и… Не забыл, как мне совали конверты с деньгами (на похоронные расходы), но совсем не помню, как и с кем ехал домой (хотя почти не пил в этот вечер), остался ли кто-нибудь у меня в опустевшей квартире…
Зато хорошо помню, как на следующий день окунулся в новую реальность, и была она почти книжной, потому что до этого только из книг знал, что такое завещание и какие оно может вызывать чувства душевные и последствия физические…
Нет, никакой трагедии не произошло, не думайте. Никто меня не лишил наследства, не пустил по миру с сумой на плечах: обо всём, что написано в этом документе, мы говорили раньше. Удивило и больно ударило лишь одно: зачем? Зачем было писать обо всём этом ещё около десяти лет назад, втайне от меня, и потом отдать на хранение старшей из племянниц, ещё живой тогда Гале? Почему такое недоверие?..
Ох, слаб человек!.. Это я о себе: слаб и малоприятен! Не хотел, видит Бог (или не видит?), начинать эти разговоры ни с самим собой, ни, тем более, с посторонними. Давал себе слово — и, всё же, начал. И повело…
А с другой стороны — почему нет, если, как считают дипломированные психоаналитики и что подтверждается мнением большинства обыкновенных людей: раскрой душу — легче станет?..
Вот и раскрываю. Даже рубашку порвал…
И, выскакивая из-за частокола вспомогательных и вообще лишних слов и фраз, могу повторить — сейчас, по прошествии тринадцати с половиной месяцев: да, обидно. И письмо Риммы, приложенное к завещанию и написанное, видимо, тогда же, не унимает обиды, хотя начинается с ласкового «Юрочка». А заключительное короткое «прощай» только добавляет горечи…
Ладно, оставим душевные выплески до тех времён, когда успокоюсь, либо навеки, либо настолько, чтобы уже без лишних эмоций отнестись ко всему, о чём начал вспоминать — за что ещё раз подвергаю себя осуждению и прошу меня простить…
А теперь перейду, наконец, к тому, что собирался сделать раньше, ради чего прервал повествование — к словам в память о Римме. К тому, что думал и писал — о ней и ей — за долгие годы совместной жизни.
Она любила и понимала юмор, иронию, сама была остроумна, изобретательна, хорошо чувствовала слово — поэтому, наверное, стала сочинять очень неплохие, на мой взгляд, литературные пародии. Писать самому для такого адресата — одно удовольствие.
Итак — ПАМЯТИ РИММЫ.
Первыми вспоминаются такие строки:
…Как смешно: мы жили с «культом» и без «культа».Пили, спорили — зачем? — до хрипоты…А потом я взял и умер от инсульта,И от острой недостаточности ты…
Мудрое предсказание сорокалетней давности, когда оба мы были сравнительно молоды и здоровы, сбылось не в той последовательности: оракул из меня получился никудышный. Ты, действительно, умерла от сердечной недостаточности — упала в двух шагах от нашего дома, а я вот… сижу и вспоминаю… Хожу и вспоминаю…
Познакомились мы совершенно случайно, и лишь года через три я решил сделать тебе «предложение руки и сердца», написав его (от смущения) в шутливых стихах и адресовав четырём твоим старшим сёстрам и одной повзрослевшей племяннице:
…И пускай мои речи чрезмерно остры,А характер едче едкого дыма,Но осмелюсь просить я руки сестрыИ тётушки вашей, Риммы.Ведь я неплохой, в конце уж концов,Порядочный, не из пьяниц:Я годен даже в разряд отцовГрядущих кузин и племянниц…
И пошло — в разные годы писалось разное: серьёзное и шутливое, горькое и радостное, с любовью и с иронией, с беспокойством и с отчаянием — и в этих посланиях домашней закваски я обращался и к тебе, и к себе, и даже к кому-то (или к чему-то), Кого (Что) назовём Богом или Судьбой.
Слова были зарифмованы, но от этого, полагаю, не теряли своей непритворности — и сейчас меня тянет прибегнуть именно к такой форме памяти, к форме, которую можно назвать музыкальным словом «сюита»… (Как ты любила музыку! Как ощущала её! Кстати, сюита означает нечто циклическое, составленное из ряда контрастных частей. Но с общим замыслом.)
Сюита памяти
(выдержки из моих посланий)
* * *
…В тенётах лжи и самомненья,На грани роковой черты —«Я помню чудное мгновенье:Передо мной явилась ты!»
Немало в жизни всякой дряни,Кругом — сумятица, галдёж…«Любовь нечаянно нагрянет,Когда её совсем не ждёшь…»
Прожить нельзя нам жизнь вторую,Но, сколько б ни осталось дней,«Любовь свободно мир чарует,Законов всех она сильней!..»
* * *
Когда б не ты, метался б яБез воздуха, в тюрьме;Когда б не ты, купался б яПо маковку в дерьме…Когда б не ты, кидался бы —В Европу где окно?Когда б не ты, болтался бы,Как в проруби «оно»…Когда б не ты, развиться быМой скромный дар не смог:Порочная девица быМеня скрутила в рог…Когда б не ты, остался б яС любовью не в ладу,Но с ней теперь спознался яИ с ней — куда? — иду…
* * *
…А мне метаться нет резонаИ от добра искать добро:Доволен ролью пи-мезонаЯ при тебе, моё ядро!..
Но вот в мелодии сюиты начинает исчезать разухабистость, появляется более серьёзная тональность.
