Земли герцогства Орлеанского от этой войны пострадали очень сильно. У Карла оставалась только тень былого богатства. Выкуп из английского плена буквально его разорил, и, если бы не благодарный король с его деньгами, Карлу никогда не удалось бы начать восстановление городов и сел. Важную роль во всем этом сыграл молодой мажордом де Морнак. Он работал не покладая рук, несмотря на то что все эти земли все равно позднее отойдут к короне, а оставшиеся унаследует Пьер.
Один из декабрьских дней 1457 года несколько изменил ситуацию. Неожиданно для всех, особенно для себя, Карл оказался отцом очаровательной дочурки Марии-Луизы. А было ему тогда все шестьдесят три.
Бурбон был болен в это время, лежал в постели, но он нашел в себе силы взобраться на коня и прискакать в Блуа, поздравить друга.
У большого огня, что весело гудел в камине в трапезной, мужчины грели себя снаружи, а изнутри их согревало красное вино, привезенное из Испании. Они пили за здоровье Марии и ребенка, за короля и за самих себя. Пили много, хотя оба знали, что завтра утром за свое легкомыслие им придется расплачиваться.
— Однако ж все-таки девочка! — пригорюнился в конце вечера Бурбон. — Это все равно, как, если нет сапог, а тебе подарили золотые застежки к ним… Ну, ничего, все же, — он оживился, — раз родился один ребенок, то родится и второй. На этот раз обязательно будет сын.
И они подняли тост за следующий раз, забыв под влиянием винных паров, что для следующего раза, возможно, уже не остается времени.
— А в положении Пьера ничего не изменится, — заверил Карл Бурбона. — Мы женим его на моей дочери Марии-Луизе.
И двое друзей выпили еще и за это. Четырнадцатилетний юноша был тут же помолвлен с девочкой, которой от роду исполнилась всего одна неделя. То есть ему придется ждать свою невесту, по крайней мере, не меньше двенадцати лет.
Свои отцовские чувства Карл выражал до смешного преувеличенно. Например, он десять раз на дню на цыпочках подкрадывался к переполненной няньками детской и изводил их своими вопросами и командами, которые отдавал свистящим шепотом. Опасаясь, что не хватит молока, он приказал нанять так много кормилиц, что все западное крыло дома для слуг было заполнено кормилицами и их младенцами.
Когда Мария-Луиза широко открывала свой беззубый ротик и издавала крик, Карл тут же ударялся в панику, что ребенок болен. Если же она тихо спала в своей выстланной атласными пеленками резной колыбельке, он немедленно начинал переживать, что ребенок не дышит, что она, не дай Бог, умерла. Чтобы разубедить себя, Карл нежно касался влажной щечки младенца и, чувствуя на своей руке его легкое дыхание, выпрямлялся. Застыв в почти религиозном умилении, он, для выражения своих чувств, тщетно пытался найти нужные эпитеты и рифмы. Искал он их долго, а затем, отчаявшись, отступался, убедившись, что нет в мире слов, с помощью которых возможно описать невероятную чистоту спящего ребенка.
Когда Марии-Луизе исполнилось три года, Карла охватило страстное желание показать ей все свои владения. Он запланировал официальную поездку по провинциям Орлеана с остановками во всех крупных городах, в каждом из которых должна была быть объявлена амнистия всем узникам местной тюрьмы.
Мария от идеи такой поездки в восторг не пришла. И не потому, что любила дочь меньше, чем муж, — она ее обожала. Нежно-розовые щечки, огромные голубые глаза, золотистые кудри, улыбка, от которой можно сойти с ума, — не дитя, а ангелочек. Просто подобного рода процессии устраивали для сыновей, не дочерей. Поэтому все это было для Марии как соль на рану.
Но Карла отговорить не удалось. Поскольку дитя родилось в декабре — то есть для поездок верхом этот месяц не годился — Карл назначил процессию на апрель, в день рождения Марии.
И вот в один из теплых весенних дней по булыжным мостовым Блуа застучали подковы красочной кавалькады. Горожане высыпали на улицы, повысовывались из низких окон своих домов, крестьяне с женами оставили в этот день свои поля, чтобы приветствовать герцога и герцогиню.
Карл ехал на коричневой кобыле с атласной кожей. Он выбрал ее за спокойный нрав, чтобы быть уверенным, что она в этой суматохе вдруг не понесет и не испугает маленькую белую лошадку рядом, на которой восседала верхом Мария-Луиза, заботливо укутанная в бархат. Золотое ее седло имело форму кресла. Ребенок не понимал, да и не мог понять, смысла происходящего, почему так много людей вокруг, почему они все выкрикивают ее имя. Ей попросту было страшно, нижняя губка трогательно отвисла, на глаза навернулись слезы. Мария-Луиза была готова вот-вот расплакаться.
Карл видел это. Он нервно оглядывался по сторонам, часто наклонялся, чтобы погладить ее по головке и немного успокоить. Все время напоминал охране держать возбужденную толпу подальше.
Крестьянки в серых шерстяных костюмах и своих лучших белых чепцах, жены горожан, кто в шерсти, а кто и в бархате (это уж какие у мужа доходы), все они, затаив дыхание, умильно наблюдали за процессией.
— Она испугалась, бедная деточка!
Маленькие надутые губки Марии-Луизы, испуганные округлившиеся глазки превращали ее вдруг из далекой, заоблачной Орлеанской принцессы в маленькое беспомощное дитя, точно такое же, как и их собственные Франсуа и Франсуазы.
Женщины осаживали своих не в меру шумных мужчин:
— Да уймитесь же вы, идиоты! Вы и так напугали бедную крошку своими глупыми выкриками.
Шум постепенно стих. Все, не отрывая глаз, следили, заплачет ли ребенок. Но, подбодренная ласками отца, Мария-Луиза внезапно улыбнулась и помахала ручонкой. При этом она своими пухленькими пальчиками пошевелила так, как ее учили. Это привело толпу в такой восторг, что почти одновременно все радостно засмеялись. Карл чувствовал себя триумфатором.
Процессию составляли сто Орлеанских конных рыцарей, едущих впереди герцога и его дочери. Столько же их замыкало шествие. Они медленно наполнили городскую площадь и остановились перед массивным каменным зданием ратуши. По другую сторону площади мрачно возвышалась тюрьма.
Звеня шпорами и кольчугами, всадники на полном скаку подъехали к ступеням ратуши, а затем выстроились по обе стороны, создав проход, по которому герцог и его дочь должны были подъехать к входу, где их с волнением дожидался городской совет.
Маленькая семилетняя девочка, дочь мэра, наряженная в цвета Орлеана, испуганно прижимала к груди охапку цветов — орлеанские розы и французские лилии. Она должна была в нужный момент преподнести их Марии-Луизе и сказать небольшую речь. Но бедное дитя забыло все слова своего выступления. В смущении она бросила цветы к копытам коня и уткнулась головой в отцовскую мантию. Во всем остальном церемония прошла довольно гладко. Ее кульминацией было вручение Марии-Луизе золотого ключа от тюрьмы, чтобы она могла отпереть ее и выпустить узников.
