«Как же это…» – сробел Алеша перед таинственным Пал Палычем, что родился, оказалось, чуть ли не сам по себе. «А так, сказал – значит решил, решил – сделал, а не сделал, чего хочешь – умри». Холмогоров, слыша такое, затрепетал: «Зачем умирать, со временем все можно успеть. На то она, жизнь, и существует, мало что, главное – живой». Шофер поскучнел: «А кто ты такой? Какая такая жизнь? Чего ждать? Один бегает, виляет хвостом, кусок тяпнет, какой с неба упал, – и рад, а когда его час приходит, валяется на земле. А другой? Он все себе устроит, заработает, не даст себя жалеть и в землю ляжет в новом дорогом костюме. Все сможет. Он и умереть может как свое взять. Настоящий человек! А то глядеть тошно, валяется фраерок с дыркой в башке – а жить хотел, небось, аж верещал. Я таких не уважаю. Хотят жить и ничего не сделают, никого не заставят, своего ничего не имеют, а так, имярек! Такие и смерть получают какую-то завалящую. Такую, которая как напрокат. – И добавил, снизойдя, будто доверял нечто важное: – Смерть не шутит и с нею не пошутишь. Каждый свою получает только раз. Смерть – это такая самая рисковая и тузовая игра. Побеждай или умри. Разок ошибся или не пофартило, – и прости-прощай. Все играют со всеми в эту игру. Самое интересное для меня в этой игре, что в ней почему-то больше всего подлые побеждают. Точности нет. Да ты не морщись, доходной, не морщись, носа не откушу! Думаешь, это я сам и есть подлюка?»
Алеша не успел ничего подумать – вырос как из-под земли Институтов, заставая врасплох. Было ощущение, что он подполз на четвереньках и выпрямился вдруг, как пружина, в полный рост. Лицо начмеда было задумчиво-мрачным, возвышенным. «Так-с, один вопросец решили. Прелестно! – воскликнул он среди молчания. – Прошу обратить внимание: действую на свой страх и риск, в полном одиночестве, почти вслепую. Помощи ждать неоткуда, как всегда, взвалили все на мои плечи. Ну да ладно, трогай, голубчик… В царство мертвых! Ха-ха-ха… В дом скорби и печали! Туда, где нас не ждали, но встречу, ха-ха, назначали…»
Где смерть, там и жизнь
Подвальное заведение судмедэкспертизы встречало гостей и тех, кого определяло на постой, с радушием погребка. Оно обреталось на задворках белесой клинической махины, в которой что-то больное да слабое должно было как жидкость перетекать по змеевику разнокалиберных строений, чтобы в конце концов оздоровиться и окрепнуть. Безлюдные одинаковые подъезды, входы и выходы, которых здесь было во множестве, зияли готовностью служить при пожаре и походили на тупики. Пришлось кружить в их лабиринте, тасуя колоду одних и тех же зрительных картинок: асфальт, фонарь, подъезд… Пал Палыч терпеливо рулил на узких коротких дорожках. Начмед вскрикивал несколько раз, толкая его под руку: «Проехал! Да вот же, голубчик… Стоп, стоп!.. Тормози!»
Институтов неуверенно выбрался наружу и постучался в гулкую железную дверь. Он стоял перед ней в наготе одиночества: напряженно-сутулый, голова крепко всажена в панцирное непроницаемое туловище, откуда туго проступал из-под плаща офицера – зеленоватого, но с коричневым тараканьим отливом – крепкий животик.
Дверь отворилась, и в щель просунулось гладкое розовощекое рыльце, улыбчиво узнавая товарища начмеда. Институтов брезгливо сморщился и, подавая Пал Палычу с Алешкой знак выходить, ловко увернулся от угодливо подставленного рыльца.
Дверь морга распахнулась уже настежь, обнаруживая пышущего силой, сытостью и отчего-то угодливого молодого здоровяка. «Милости просим! – слащаво пропел санитар навстречу всей унылой троице. – За солдатиком своим приехали? Cобираете в последний путь?» Институтов заявил: «Попрошу без увертюр. У меня мало времени». «Да сколько там с одним-то делов, честное слово! – удивился всей душой cанитар. – Даже не сомневайтесь. Все сделаем в один миг. Гробик с костюмчиком при вас? Марафетить будем?»
«Это у вас тут частная лавочка, но не у нас! – возмутился крикливо начмед. – У нас свои правила, своя постановка вопросов». «Как же это без гробика?… Не пойму…» «А кто вам сказал, что вы должны что-то понимать? Это совершенно не ваше дело». Санитар сник, приуныл: «Раз так, разбирайтесь сами». «Вот и разберемся… и без посторонних лиц… Сопроводите моих людей на место… – И вдруг начмед громко назвал того, о ком помнил все это время: – Мухин Геннадий Альбертович. Поступил на экспертизу десятого ноября. Экспертиза проведена. Бумаги из прокуратуры все со мной, так что будьте любезны незамедлительно выдать тело». «А куда ложить станете Мухина?» – еще печалился здоровяк. «У нас есть все, что требуется, – напыжился начмед и, наверное, желая воодушевить своих замерших работников, призвал их с поэтическим восторгом как вожатый: – Ребята! Время не ждет! К носилкам!»
Пал Палыч озирался по сторонам, будто что-то искал, чтобы утолить голод. Алеша чувствовал волнение и неловко подхватывал все движения за своим напарником, когда брался за носилки, оказываясь не ведущим, а ведомым. Свет померк, они шагнули в темную промозглую дыру, со дна которой тянуло сквознячком все теплее какое-то нежитье. Надо было согнуться, чтоб не ушибить голову о давящий и округлый череп уходящего в глубину свода. Прохода хватало только одному человеку, а двое уже бы не разошлись. Спускались поэтому сцепленные, как неволей, друг с дружкой. За спиной Пал Палыча ничего не было слышно. Под собой Алеша чувствовал дощатый, пружинящий настил с какими-то порожками, о которые неожиданно споткнулся, обмер… Носилки уперлись в Пал Палыча, что продвигался впереди, и он со злостью отпихнул их обратно. Этот чужой ощутимый тычок в живот заставил Алешку все понять и поставил на шаг.
Дно было уже твердокаменным, гулким. Что-то теплилось, плесневело и живо откликалось на каждый звук. Глаз ухватывал в просвете только пройденный туннельчик – теперь он задирался вверх и было видно, как тянулось к дневному свету поднятое от настила скопище пыли, над которой легко витал светлый призрак воздуха, что там, наверху, был холоден и сух. Но через мгновение Холмогоров очутился в помещении морга – и увидал то, отчего взгляд его смерзся, оледенел. Вход в это пространство открылся как тайник: казалось, отслоилась часть поросшей прахом стены, обнажая зияющую бледной холодной синевой зыбкость огромного зала. Белые кафельные стены и полы отражали белого накала мертвенный плоский свет, режущий как по стеклу.
Холмогоров никогда в жизни не видел покойников, не бывал на похоронах. Зал, обложенный с пола до потолка плитками кафеля, каждая из которых, как фара, излучала свой иссиня-белый свет, половиной пустовал – по-хозяйски, для порядка, – тогда как всю другую уплотняли иссохшие ожидающие нагие тела, правда, тоже в каком-то порядке… Какие-то лежали на каталках: кто по одному, кто по двое валетом, кто один на другом. Таких груженых каталок было штук двадцать. В углу ползла на стену уже свалка: все там было сгружено прямо на пол, на брезент, и покрыто, как чехлом, брезентовым полотнищем, но с края, где брезента не хватало, торчала то сиротливая рука, то дровни ног. Алеша расслышал сквозь гул в ушах назойливое: «Мухин… Мухин…» И увидел, невольно обернувшись на этот зов, что шагах в двух от него – так близко – стоял как ни в чем не бывало начмед и, только чуть кривясь от неприятного запаха, снова сутяжничал.
Пал Палыч оглядывался в морге с холодком человека бывалого, но и с любопытством. И, встречая обращенный на себя Алешин взгляд, тут же указывал куда-то удивленными глазами, молча по-свойски обращая на что-то его внимание. Ужас простыл, глаза привыкли к восковым безликим фигурам, но Холмогоров слепцом водил по сторонам головой и удивился только тому, что было слышно. Совсем рядом бодро, звучно каркали два голоса, поссорившиеся, как вороны, среди хора голосов, сосредоточенно молчащих о своих смертях. Столько наготы человеческой заставляло его думать отчего-то о бане. Чудилось – мороженый этот зал когда-то и выпустил банный пар. Но там, в банях, где орущие от всего как от щекотки люди являлись голышом из пара все равно что младенцы, было до блаженства легко без одежд. А здесь ни одно из этих неживых тел больше не могло ощутить той блаженной легкости, и были это, наверное, уже не люди. Алеше стало удивительно ощущать себя посреди их вопиющей наготы спеленатым в шинельку да еще и в мундир, а потом одежда на нем вдруг свинцово отяжелела и почудилось противно, что весь покрылся, как обезьяна, рыжей шерстью – начесом рыжим с шинели.
«Мухин… Мухин…» – звучало снова и снова под сводами этого зала, где некому было, однако, скорбеть.
В зале похоронную их команду, точно родственников покойного, соболезнуя, поджидал еще один санитар, у которого здоровяк, встречавший их наверху, оказалось, был на посылках.
Дядька находился в самом расцвете сил и выглядел еще здоровее своего приспешника. Из-под белого хирургического колпака, маскирующего не иначе лысину, простецкое расплющенное пьянством лицо его украшали мужественные седоватые бачки. Должно быть, он слышал через трубу тоннеля переговоры своего поверенного с начмедом и на что-то существенное уже не надеялся. Институтов принял мгновенно такую ж скульптурную позу, только презрительную, скрутив также в узел натруженные ручищи зубодера, и принялся второму санитару с презрением диктовать его обязанности, требуя отдать тело «военнослужащего Мухина».
