В ответ щёки, даже лоб цесаревны покрылись краскою, и она опустила голову.
— Да-да, я понимаю, — снова обняла принцесса подругу. — Об этом не говорят вслух. Это — только его и моё. Но я так давно... я так долго хранила его образ в своей душе, что, когда он вернулся и всё между нами возникло вновь, я не нахожу себе места. Знаю, что стыдно, неловко о самом сокровенном вслух, а вот не могу не поделиться... Но не со всеми, не с каждым. Только с тобою, поскольку знаю, как ты любишь меня и что у тебя похожее состояние, да ещё — с Юлианой. О, с нею я делюсь всем-всем, иначе я померла бы, оставаясь в четырёх стенах с тем, кто мне омерзителен и противен... Спасибо тебе за то, что у тебя такое нежное и чуткое сердце. Надо же, угадала, что у меня на душе, и приехала меня повидать...
Скособоченный, с драной кожей и с растресканными стёклами возок цесаревны, прыгая в разбитых колеях, остановился у ворот.
В доме, только взошла к себе наверх, откуда ни возьмись — Лесток. Знать, поджидал.
— Как раскраснелись-то, ваше высочество. Возбуждены, право слово, точно что неприятное случилось.
— Напротив, лекарь, радостью вся полна.
— A-а, это, должно быть, оттого, что правительница поведала вам, как она вновь воскресла, когда прибыл Линар, — захихикал Лесток. —Теперь начнутся амуры, да такие, что и сам принц, её муженёк, не разберёт.
— Да что ведомо о любви тебе, старому холостяку? — поддразнила его Елизавета. — Одно только знаешь: когда кровь кипит, пустить её красною струёю. А от горя или от неизбывной радости — то тебе, эскулапу, всё едино.
— А вот и нет, матушка, — возразил врач. — Что касается вашего высочества, кому я верно служу, можно сказать, с самых младых ваших лет, всё, что ни происходит вокруг, мне далеко не безразлично. Вот вы возвратились из дворца в состоянии возбуждённом. И я не за ланцет хватаюсь, чтобы кровь вашу остудить, я душу вашу хочу уберечь от злых, против вас плетущихся козней. Вот тот же Линар...
— А что Линар? — нетерпеливо и с вызовом перебила его Елизавета. — То не наше с тобою дело — подглядывать в замочную скважину. Любятся, счастливы — слава Богу. Сам знаешь, как я к амурным дедам отношусь, коли в них нет обмана и грязи.
— Тут вы правы, — согласился Лесток и изменил своему ёрническому тону: — Когда нету обмана и грязи. А именно там-то — сей черноты и коварства невпроворот! Знаете, что задумано промеж них? Линар решил свататься за лучшую подругу правительницы — Юлиану Менгден. А зачем? Что — больно влюбился в неё? Как бы не так! Ход придуман для того, чтобы граф сей возлюбленный всегда был с нею, принцессою, рядом, а другие, в первую очередь муж её, о сём ничуть не подозревали. Говорила об этом вашему высочеству ваша названая сестра?
Как ни была начеку цесаревна, как ни умела собою владеть, а не сумела спрятать растерянности:
— Сокрыла, подлая, от меня сию уловку! Вроде бы как на духу во всём мне признавалась, а вот о главном — хоть бы намёком.
— Нет, ваше высочество, к самому-то главному для вас она совсем и не подступилась. Есть верные у меня люди среди прислужников сей принцессы. Так вот они мне донесли: ковы готовят они с этим Линаром против вас!
— Да ты что? В своём-то уме? Али мне ухватиться за твой ланцет и тебе самому руду твою отворить? Небось скажешь: постричь меня хотят, как когда-то сестра моя двоюродная супротив меня замышляла.
— Это-то я и хотел вам сказать, — сознался Лесток. — Верные мне люди подслушали разговор графа Линара и правительницы. Линар тот настаивает на том, чтобы она, Анна Леопольдовна, объявила себя императрицею. А вас, значит, — в монастырь... Только принцесса, надо отдать ей должное, возразила ему: «А что мы при сем выиграем? Чертёнок-то голштинский, внук Петра Великого, в Киле живёхонек. Вот его заместо меня и захотят поставить на трон. А у него все права, в отличие от меня, бабы, да не прямой к тому ж наследницы престола».
«Ковы, ковы! Всюду заговоры и подвохи. Сижу ж тихо, скромно, никому не мешаю, любому желаю только добра. А тут на тебе, сами промеж себя козни друг против друга плетут, в обманах душу поганят, так и меня ещё хотят со свету сжить!»
Гневно загорелись глаза Елизаветы Петровны, так что Лесток вдруг узрел пред собою грозный лик Петра.
«То и ладно! — с радостью подумал он. — То закипела в ней кровь её великого батюшки. А без того, без его решительного и крутого нрава, ей, цесаревне, никогда не увидать отцовского престола. Страдать да кручиниться — не её удел. Пришла пора действовать!»
И повторил громко, что сказал только что самому себе:
— Да, действовать пора...
Она встрепенулась, как подстреленная на лету птица, обвела волооким взглядом всё вокруг себя, и вновь взор её стал твёрдым, с сумасшедшинкою, как у её родного отца.
— Действовать, говоришь? — произнесла она следом за Лестоком. — То ж не выходит и у меня из головы: зачем на троне отца моего чужие ему люди? А ещё больней оттого, что чужие они и по крови, и по своим обычаям нашему русскому православному духу. Но как действовать-то, кто тот вождь, вроде Миниха, который в одночасье способен сотворить дело?
Последние слова потонули в грохоте раскрываемой двери. На пороге вырос во весь свой статный рост её Алексей. Был он в расшитой украинской рубахе и шароварах, но босиком.
В руках — стакан с мутной зелёною жидкостью. Чёрные брови, что обычно как два вороновых крыла над красивыми, как и у неё самой, глазами, насуплены, сведены к переносью.
— Это кто здесь балакает, кто тебя, Лизанька, на опасное дело подбивает? — Пьяная речь споткнулась, и самогон выплеснулся на пол из неверных рук. — Нам и так — скажи ему, лекарю, Лиза, — нам и так туточки хорошо. Зачем нам дворец и этот, как его, трон, а?
Она подошла к нему и обняла за плечи:
— Иди, иди, родненький, к себе. Я сейчас сама приду к тебе, и мы обо всём поговорим.
И тут же подумала: «Вот он, водитель мой. А ведь любит, готов, верно, и жизнь за меня отдать...»
Слабости ветреной женщины
— К вашему высочеству — визитёр. Настаивает, чтобы вы непременно его приняли. — На губах камергера Михаила Воронцова еле скрываемая ухмылка.
Елизавета, углубившись в карты, которые продолжала держать в руках, даже не обернулась.
— Если кто не из наших, а какой-нибудь иноземный посол, передай, Михайло, ему, что пусть сначала спросит разрешение у Остермана: могу ли я сего гостя самолично принять.
Помнила, в конце прошлого года прибывший в Петербург персидский посланник выразил желание лично вручить привезённые подарки всем членам царской семьи. Так сей первенствующий в правительстве министр Остерман воспрепятствовал его встрече с цесаревной. Дары Востока доставили к ней через вторые, а то и третьи руки. Елизавету так оскорбило своеволие царедворца, что она попросила ему передать о том, что пусть он, Андрей Иванович, не забывает, что всем обязан её отцу, который из простых писцов сделал его графом. Как она, добавила Елизавета, никогда не забудет, что получила от Бога и на что имеет право по своему происхождению.
Персидский принц всё же улучил возможность увидеть её во дворце и не мог устоять перед её неслыханною красотою и обаянием, о чём высказался вслух при стечении всех знатных вельмож двора. Это, несомненно, не понравилось тому же Остерману и самой правительнице.
— Постой, — вдруг остановила Елизавета своего камергера. — А вот приму назло всем, кто бы ко мне ни пожаловал!
— Миних. Собственною персоною, — теперь уже открыто усмехнулся Воронцов.
— Вот так пассаж! — Елизавета бросила карты на стол и посмотрела на камергера Воронцова и своего камер-юнкера Петра Шувалова, с которым дулась в подкидного дурака. — То почти цельный год волком глядел на меня, как тот же Остерман, а теперь, извольте, сам, самолично! Ну что, завернуть его оглобли назад?
— Не кипятись, остынь, матушка, — остановил её Шувалов, собирая со скатерти рассыпанную колоду. — Коли этот волк забрёл к тебе в дом, значит, на то объявилась у него немалая причина. А коль так, полагаю, не столько ему, сколько нам от сего визита может проистечь польза.
— Пётр прав, — подхватил Воронцов, перестав ухмыляться и выдохнув единым духом: — Посуди сама: с весны отлучён от всех постов, выселен из собственного дома за Неву-реку, на Васильевский остров, и посажен там, словно на какую гауптвахту. Значит, имеет что сказать твоему высочеству. А нам теперь всякое мнение, да ещё из таких уст, может обернуться подспорьем, коим не следует пренебрегать.
Говорилось о «нашем» деле, как водится промеж самых близких людей. А они, Воронцов Михаил Ларионович да Шувалов Пётр и его старший брат Александр, тоже камер-юнкер, были самыми что ни на есть доверенными людьми Елизаветы Петровны с тех пор, как образовался здесь, в Петербурге, её великокняжеский двор.
