6. НОВЫЙ ДРУГ. - ВРАЖЬЕ СУДНО. - НЕЖДАННОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ
Когда пришел снова в себя Алеша и открыл глаза, было почти темно...
Что-то странное происходило вокруг него. Ладьи, еще так недавно скользившие в зарослях тростников, теперь, выплыв на середину реки и сгруппировавшись, теснились одна к другой.
Несмотря на мучительную слабость, сковавшую его члены, Алеша мог заметить какие-то необычайные приготовления в ладьях. Разбойники, побросав весла, спешно заряжали самопалы и ручницы, вытаскивали оружие из ножен и тут же, лязгая металлом, точили их. И черноглазый юноша, лицо которого так часто в полузабытьи видал склонившимся над собой Алеша, тоже суетился и отдавал вполголоса приказания людям, находившимся с ним в одной лодке. Увидя, что его пленник пришел в себя, черноглазый юноша быстро подошел к нему и, пощупав голову Алеши, произнес тихо:
- Слава те Господи... Спала огневица... Не горит, как намеднись... Може хочешь испить водицы? - спросил он.
- Испил бы, - чуть слышно отвечал больной.
Это было первое слово, обращенное им к разбойнику.
- Пей во здравьице. Вода чистая, студеная, Камская водица, - радостно отозвался Мещеряк и поднес полный ковш к губам мальчика.
Тот долго не отрывался от ковша, с наслаждением глотая живительную влагу. Казалось, с нею возвращались здоровье и силы княжичу. В болезни Алеши наступил тот неизбежный перелом, после которого человек или умирает, или быстрыми шагами идет по пути к выздоровлению.
- Спасибо, - отводя рукой ковш, слабо произнесли его губы в то время, как глаза беспокойно обегали взором кругом. В глубине их засветилась тревога.
Матвей Мещеряк сразу угадал, что волнует больного.
- Ты того... не сумлевайся... В обиду не дам, - заговорил он, любовно гладя мягкие, как лен, кудри Алеши. - Вишь, наши передовые доглядели вражье судно, наперерез нам идет... Видно перехитрили нас государевы воеводы, выслали рекою дружину свою... Ну, да ладно, не в первой... Раньше восхода не бросятся... А мы тем временем, как стемнеет, ударим на их... Ты не пугайся... Грохот пойдет, пальба... Я тебя огорожу коврами... Будто в шатре, али в зыбке будешь... Стрелецкая пуля не тронет, небось... И к запасной ладье перенесу тебя, и в камышах схороню, а как кончится бой, то я к тебе назад живо... И пищаль тебе приволоку в гостинец, знатную пищаль, московскую, - пошутил молодой разбойник, обнажая улыбкой белые зубы.
- Не надо пищаль мне, гостинца не надо!.. Людей убивать будут!.. Опять убивать! - беспокойно забился и затрепетал, побледневший как плат, Алеша.
- Да ведь вороги это... Не мы их, так они нас... - оправдывался Матвей.
- Все едино кровь... кровь проливать станут... - метался в смертельной тоске и ужасе мальчик.
Встревожился глядя на него и Мещеряк. Чего доброго помрет парнишка, мелькнуло в мыслях молодого разбойника, и он сам был не рад, что поведал больному о предстоящем бое. Но как же было поступить иначе?.. Мальчик мог бы услышать пальбу, увидеть битву и тогда бы испугался вдвое.
"Ужели же помрет?" - с тоскою думал Матвей.
Недужный пленник делался ему все дороже и милее с каждой минутой. Его неотразимо влекло к себе печальное личико, синие ясные глаза Алеши. Немало на своем коротком веку погубил душ Мещеряк, чернее черной ночи были помыслы его порой, а этот чистый отрок со своей трогательной, вымученной недугом красотою, точно прирос к его сердцу. И при виде его далеким, позабытым детством и ласками матери повеяло на Матвея... Казалось, воскрес его братишка, покойный Ванюшка, и глядит на него своим детским, чистым взором.
- Слушай, паря, - произнес словно осененный такою мыслью Мещеряк, пущай я злодей и вор, но с тобою больно сердцем размяк, што твоя баба заправская... Ей Богу!.. Полюбился ты мне, паренек, пуще родного... Впервые сердце узнал после давних пор... Бывало, рубит, бьет с плеча Мещеряк, жизнь - копейка, грош, - задаром отдам... А ныне пожить больно охоч я стал... Для тебя ради... Вот и мыслю, перед ночью дело будет, слышь, судно вражье близехонько, поди, - так того, не больно-то охоч, штоб убили... Помолись за меня, паренек... - неожиданно заключил свою речь Матвей, опустив свои черные глаза долу.
Алеша поднял взор на юношу. Смущенное молодое лицо и почти робкие, точно смежавшиеся глаза, сразу расположили его в свою пользу. Точно что ущипнуло его за сердце. И невольная мысль толкнулась в мозгу:
"А може и жизнью своей я обязан юноше этому?" - и, не медля более, Алеша спросил слабым голосом:
- Скажи, Христа ради, не ты ли вызволил меня из петли?
Ниже потупил голову Матвей.
Жаркий стыд прожег его душу.
- Тебя-то вызволил, а ближних твоих не сумел, - казалось, без слов говорило все его смущенное лицо.
Но Алеше не надо было ответа.
Худенькая ручонка больного протянулась к разбойнику.
- Помолюсь за тебя, - произнес он тихо, - и дедушку, и Терентьича покойного попрошу помолиться за тебя... Скажи только, как звать тебя? еще тише, сквозь набежавшие слезы при одной мысли о погибшем дядьке, спросил князек.
- Матвеем, - произнесли негромко губы Мещеряка.
- Матвеем... Матюшей... - повторил больной, - храни тебя Бог, Матюша... А вот еще... сними с меня гайтан с тельником и себе надень его на грудь, а твой мне передай... Тельник благословенный... дедушка покойный им меня благословил от беды, во имя Бога... - закончил с трудом Алеша.
- Побрататься хочешь? - не веря ушам, весь вспыхнув от радости, произнес Матвей.
- Ты мне жизнь спас, - было ответом.
- Дитятко!.. Голубь мой чистый!.. Мученик мой! - прошептал Мещеряк, и яркою влагою блеснуло что-то в самой глубине его черных очей. Потом он осторожно раскрыл кафтан на груди Алеши и отстегнул ворот его рубахи.
Осыпанный рубинами и яхонтами тельный крест на золотом гайтане блеснул в полутьме.
- Мое имя узнал ты, а свое не охоч сказывать... - произнес Матвей, осторожно снимая с груди Алеши его крест и надевая свой оловянный тельник через голову малютки. - Как звать тебя, родимый?
- Алексеем звать меня, по отцу Семенычем, а из роду я князей Серебряных-Оболенских, - тихо проронил тот.
- Алеша, стало, будешь, Алеша, братик мой богоданный!.. - с тихим умилением начал Матвей и вдруг разом осекся.
Месяц, точно багрово-красный шар, выплыл из-за тучи и осветил огромное, черное судно, плывущее прямо на струги, сбившиеся в кучу посреди реки.
- Са-а-рынь на ки-и-чку! - пронеслось в тот же миг протяжным заунывным звуком с первой ладьи и помчалось вверх по реке.
- На ве-ес-ла! - прогремела новая команда в тишине ночи.
И, точно встрепенувшиеся птицы, быстрыми лебедями заскользили струги по глади вод.
Месяц алым заревом облил Каму. Багрово-красною стала река...
Гребцы с каким-то тихим остервенением налегали на весла. Лодки неслись теперь вперед со стремительной быстротой. Черное судно тоже выдвинулось заметно вперед, приготовляясь, в свою очередь, к отпору. На палубе его замелькали темные силуэты людей.
- Са-а-рынь на ки-и-чку! - еще раз прокатилось над Камой.
Почти одновременно с борта судна грянул выстрел, блеснул огонь, и с грохотом и свистом тяжело плюхнуло свинцовое ядро в воду.
- Ой, тетка, молода больно!.. Кашу заварила, сала не поклала, сгорела каша без сала, сама с голодным брюхом осталась! - послышался с очередного струга веселый голос есаула.
Хохот разбойников покрыл его. И тотчас же могучими звуками прозвучал в темноте вопрос Ермака:
- Все ли живы, ребятушки?
- Все живехоньки, атаман! - весело откликнулись с лодок.
Черное судно было теперь всего в десяти саженях от передней лодки.
- Готовься, робя! За честь и свободу славной вольницы казацкой! снова зычным кликом прорезал тишину сильный голос Ермака. - Вперед!
- Во славу атамана-батьки, Ермака Тимофеича! - хором гаркнула дружина.
И все разом устремилось по золотой глади вод.
Точно стая исполинских чаек окружила вмиг целая фаланга лодок неуклюжее, медленно подвигающееся судно.
- Эй, вы, ночные ратники, сдавайся, што ли, не то в воду, рыбам да к ракам на дно пойдете!.. Палить из ручниц, робя! А тамо приставляй лестницы, да с Богом в рукопашный бой! - отчетливо гремело над затихшей рекою.
Быстро вскинулись к плечу пищали, щелкнули курки.
- Стой! Кто в Бога верует, стой, православные! - понеслись испуганные крики с палубы барки.
- Никак сама Ермакова дружина? - прозвучал вместе оттуда же чей-то взволнованный вопрос.
- Верно, приятель. Атамановы люди к тебе в гости идем. Плохо нас угощаешь, Потчуешь только, хозяинька не тароватый, - отвечал есаул Кольцо.
- Голубчики! Не признали! Палить было в вас зачали, - кричал, надрываясь, с палубы судна тот же голос. - А не к кому другому, как к его милости, Ермаку Тимофеичу который день по Каме плывем.
- Ой ли? Больно хитро надумано! Штой-то несуразно будто: до нас плывете, а в нас же из пушчонки своей палить зачали... Небось, не проведешь... Старый волк шкуру овечью надел - овцой прикинулся... Пали в мою голову, робя! - неожиданно заключил свою речь Ермак.
