– В каком смысле никто?
– В том, что его двенадцать лет нет на свете. Я в память о нем на лингвистику поступила. Знаешь, не помню, чтобы он хоть раз меня за что-то ругал. Не потому, что я чересчур послушная была, думаю, он не умел ругать в принципе.
«Куда меня несет, зачем я ему столько про себя выкладываю?» – мелькнуло у нее в голове.
– А у меня, по твоей логике, какая психология?
– Пока не поняла. Но тебя по любому не поздно склонить в правильную сторону, у тебя улыбка обнадеживающая, – засмеялась она.
– Намек на гибкую молодую психику?
– Пожалуй, да. Ты не замечал, как многие после сорока перестают адекватно воспринимать реальность? Становятся откровенными жлобами или вообще кончеными дебилами?
– Возможно, – неопределенно ответил Кирилл, хотя о многих думал именно так.
– Вот с отцом моим никогда бы такого не случилось, я точно знаю, – добавила она.
Глава 5. Первый приезд
Итак, «осколки детства, память», именно так сказала Берта Кириллу при первой встрече у мусорного контейнера. В эту ночь ей и приснилось детство. Вернее, ранняя-ранняя юность. Они шли с теткой по залитой весенним светом и пьянящим воздухом Поварской улице (тетка никогда не называла ее Воровского). Шли в сторону площади Арбатских Ворот, в кондитерскую только что вновь открывшегося после «смутного времени» ресторана «Прага». Улица была знакома Берте каждым особняком и палисадником, всякой трещиной на асфальте, но все никак не кончалась. Позади оставался легендарный дом Шереметьевых, из окон проливал музыкальные звуки новенький Институт Гнесиных, справа тихо проплывали Борисоглебский и Большой Ржевский. Наяву Поварская давно уперлась бы в площадь, а во сне все тянулась и тянулась, счастливо длилась и длилась. Тогда еще Берта не была Бертой. Она была Ритой. И Серафима Федоровна, одетая в габардиновое светлое пальтишко и аккуратный, с небольшими полями синий капор, держа Риту-Берту под руку, в который раз ведала ей прекраснейшую из историй: «Твоя мать, младшая сестра моя Мария, с детства отличалась жертвенной душой. После педагогического института она вызвалась ехать на практику в Саратовскую область, именно, Риточка, вызвалась по собственной воле. Там, на улице заснеженного Саратова, ее и узрел твой будущий отец, инженер одного, – тут голос тетки съехал на шепот, – секретного предприятия. С этого момента они ни дня не могли существовать друг без друга».
Во сне Рита-Берта с нетерпением ждала, когда последует высокопарное заявление, которое она обожала и готова была слушать из уст тетки многократно. И вот, поравнявшись с церковью Симеона Столпника, Серафима Федоровна замедлила шаг, почти остановилась, чуть сдвинула капор к затылку и, глядя Рите-Берте в глаза, вдохновенно произнесла: «Знай, дитя мое, ты плод бесценной всепобеждающей любви, о которой пишут в романах»! Потрясающе! Она – плод всепобеждающей любви! Всякий ли человек может этим похвастать?
Они шли дальше, тепло из теткиной руки неудержимо перетекало в руку Риты-Берты, а кругом слышалось непрекращающееся торжество московской весны. Наконец они открывали дверь кондитерской-кулинарии, следовали к прилавку с пирожными, где в ноздри им ударял пропитанный густой ванилью, парами заварного крема и частицами сахарной пудры воздух, и выбирали каждая свое: Рита-Берта – сочащийся ромом, украшенный сверху цветными кремовыми виньетками бисквит и корзиночку с розочкой, Серафима Федоровна – покрытые лаковой шоколадной глазурью эклер и кусочек торта «Прага». И шевелилось, теснилось в груди пьяное чувство преддверия долгой, счастливой жизни. «Так-так-так, Риточка, – отойдя к подоконнику, тетка аккуратно укладывала в сумку коробочку с пирожными, – не забыть купить еще сто граммов печеночного паштета нам с тобой на воскресный завтрак. А что у нас насчет духовной пищи? Какую оперу будем слушать вечером? Ты подумала?» – «Подумала – „Тоску“», – отвечала Берта. «Опять „Тоску“? Мы же слушали ее на прошлой неделе». «Ну и что? Мне нравится». – «Хорошо, пусть будет „Тоска“».
Берте Генриховне Ульрих было за что обожать свои сны. Нередко они дублировали чудеснейшие моменты ее жизни, но присущее снам ощущение восторженной остроты момента было глубже, многограннее, величественнее, чем самая прекрасная явь.
В это утро она проснулась раньше соседки. Любовь Филипповна спала по своему обыкновению на спине, с традиционно высунутыми из-под одеяла ступнями. Всякий раз в глаза Берте, если она просыпалась первой, бросались ступни соседки. Сверху они походили на два хорошо оснащенных эсминца: большие пальцы угрожающе топорщились крепкими, давно не стриженными ногтями, младшие собратья узловато находили один на другой. Окружности пяток являли отдельную картину, напоминая гусеницы вездехода, нещадно эксплуатируемого на целине. В который раз в это утро Берта недоумевала, как можно, так рьяно заботясь о своем здоровье, настолько не следить за нижними конечностями. За три года вынужденного совместного проживания Берта отметила, ногти на ногах соседка стрижет два раза в год – к Рождеству и к Пасхе. «Бог мой, – думала Берта, безуспешно стараясь отвести взгляд к окну, – на что рассчитывал Твой Сын, когда призывал возлюбить ближнего, как самого себя? Как возлюбить такого ближнего? Для этого нужно родиться либо ангелом, либо законченным кретином. Хочется верить, что Он подразумевал все же некоторое родство душ». Усилием воли она наконец перевела взгляд к подоконнику, приветливо улыбнулась фигуркам, просвечивающим сквозь задернутую штору, брезгливо поморщилась на силуэт стопки газет «ЗОЖ», возвышающихся на половине Любови Филипповны. Но тут же себя одернула: «Не гневи Творца, Берта, ЗОЖи – твой козырь, весы Фемиды. „Плесневой юбке“ – сборище народных рецептов, тебе – амуры, клоуны, скрипачи. И пусть строчит жалобы сколько угодно. Пока растет стопка, у тебя есть неколебимый аргумент в защиту».
Несмотря на увиденные пятки, настроение сегодня было приподнятым. Хотелось скорее выйти на божий свет, на свежий воздух, поскрипеть молодым снежком под ногами.
Вчера она побывала на приеме у Натальи Марковны. Плановый врачебный прием проводился в интернате раз в неделю, по пятницам. Расположенный на первом этаже кабинет Натальи Марковны отличался от соседнего кабинета Цербера, как эдемские кущи от пустыни Гоби. Темно-зеленые гобеленовые шторы, два уютных глубоких кресла со специально подобранными под спину подушечками, журнальный столик светлого дерева, миниатюрный сервантик с чудеснейшим, в китайских драконах, чайным сервизом, льняные выбеленные салфетки – все было куплено за свой счет и в разное время привезено Натальей Марковной из собственного дома. Каждый из бывших деятелей культуры, стосковавшийся по красоте и обходительному отношению, норовил задержаться в ее кабинете как можно дольше. Но врачебный прием, во избежание беспорядков, был строго регламентирован Цербером: на каждого ходячего (лежачими занимался другой доктор) отпускалось не более десяти минут. И даже за эти минуты Наталья Марковна успевала, усадив пациента в кресло, напоить его чаем и выслушать, помимо рассказа о самочувствии, какую-нибудь дополнительную историю или жалобу. Берта, любившая бывать в кабинете Натальи Марковны не меньше остальных, называла его «оазисом последней надежды».
– Что ж, давление вполне приличное, да и вообще, по сравнению с большинством, вы просто молодцом. Однако, может быть, есть жалобы? – спросила по традиции Наталья Марковна, разливая по чашкам благоухающий на всю комнату чай «Грезы султана».
– Если честно, есть, – впервые за три года произнесла, усаживаясь в кресло, Берта, подправляя под спину бархатную подушечку.
Наталья Марковна поставила чайник на подставку, села в кресло напротив и обратила не Берту свои внимательные зеленоватые глаза:
– Выкладывайте.
– Спина стала болеть гораздо сильнее, и ноги все чаще подвихиваются.
– Ну-у-у, – словно с облегчением протянула доктор, – в вашем возрасте закономерное явление. Скелет оседает, позвоночные диски стираются, а насчет ног – слабые связки голеностопа, нужны правильная обувь и хорошие стельки. – Она придвинула к Берте коробку конфет. – Могу, если хотите, для позвоночника назначить вам процедуру растяжки, но при вашей в кавычках любви к процедурам наверняка ограничитесь единственным разом. А потом, такова своего рода, извините, расплата.
– За что? – насторожилась Берта, отпив из чашки с драконом и возвращая ее на блюдечко.
– Думаю, нелегко всю жизнь носить на плечах гордо поднятую голову.
– Критикуете… – качнула головой Берта, выбирая глазами конфету.
– Комплиментирую! Знаете, что могу посоветовать совсем не затруднительное? Потягиваться утром в кровати, как потягиваются, перевернувшись на спину, кошки. И прогулки, прогулки, прогулки – неторопливым шагом прогулки.
