десятка землянок, огороженных, словно избы, сухими жердями. Землянка Степанова была в курене первая. Во дворе, как у всякого жигаля, валялись не нужные до зимы берестяные угольные коробья, под навесом стояли высокие охотничьи сани. В самом углу двора приютилась елочка. Под нее-то и повел Степан своих гостей.
— В землянку я вас не зову. Темно там и холодно, да и угощенья никакого. Потому хозяйка с малым дитем — сын у нас Иванушка народился — в деревню к матери уехала, — пояснил Степан, — а под елкой мы ладно устроимся. Садитесь кто куда… Вот, ребятки, хозяйство мое. Чем не жизнь? А? Воля! — Он засмеялся и тут же задумался. — Поспорил я тогда с этим самым рудобоем Шишкиным в кабаке насчет воли-то. А ведь, правду говоря, мало ее у меня в лесу, в курене моем.
Он посмотрел на Пашку, потом на Алешу, потом на Сергуньку, на сестричек и, похлопав Пашку широкой ладонью по колену, будто с ним одним, старшим из всех, повел разговор.
— Воля она, ребятушки, такая… всякому ее хочется. Да… Сам я, может, и ничем не взял, и пущай рудобой смеется. А зато дед мой… Было это давно. Трудно жилось углежогам в нашем заводе, прямо сказать — беда! Хозяин, чтоб поболе нажиться, установил меру короба — двадцать пять пудов, угля, заместо двадцати. А была зима. Что делать? Привезли углежоги из куреней уголь, а сдать отказались, пока не отменят новой меры. Было их человек шестьсот. Сила! Испугалось начальство, как бы завод не стал. Будь, говорят, по-вашему. Углежоги обрадовались, возили уголь до весны. А в мае оказалось — обманул хозяин, расчет произвел по новой мере. Взбунтовался народ. Пошли чумазые в церковь. Поп увидел — сбежал. Без него управились: давали присягу не изменять, целовали икону. А начальство тем временем за подкрепленьем послало. Прибыл на завод батальон солдат, а с ним — горный чиновник. Ударили солдаты в барабан, окружили углежогов, заставили на колени встать, потом поднимали по одному, батогами били, а вожаков отправили в острог, в Уралоград. У деда моего тоже… Вышел народ на куренные работы, а через неделю сызнова началось: передал дед на волю, чтоб от его имени жалобу написали начальнику горного округа. Доложило начальство царю. Послал царь самого губернатора. А губернатор один не ездит. Снова — карать, судить. Сослали деда вместе с другими в Сибирь. Остальных батожьем били… Так-то вот. Все осталось по-старому.
— А что вы про деда хотели?.. — напомнил Пашка.
— Погоди, доскажу… Не скоро вернулся он с каторги, лет пятнадцать прошло. Углежогом жилось хуже прежнего. И вышло в те годы секретное предписание от царя, чтобы хозяева назначили работным людям содержание по долгу христианскому, по совести. Да где там! А тут еще пожар — сто изб сгорело. И снова стал думать дед-каторжник и надумал стариной тряхнуть. Ну и забродил народ. Давай, мол, заводский исправник, кажи царскую бумагу, объяви указание о единой мере короба, а не то — не будем уголь жечь, железо ковать. И вручили исправнику прошение, чтоб царю передал. Прибыл советник из горного управления, приказал арестовать зачинщиков. Углежоги бросились на конвойных, отбили вожаков, окружили советника, поволокли его, закричали: «Бей, не поддавайся!» А солдат камнями засыпали — бабы да ребятишки помогли церковную лестницу разобрать. Заняли углежоги главную улицу, разместились в каждой избе, учредили на ночь караул, держали совет, чистили ружья, готовили заряды, стаскивали поленья. Намеревались даже зарядить чугунные пушки, — те, что возле заводских ворот стоят… Ну, прошла так неделя. Получило начальство подкрепление: две роты солдат и пушку. Сразу храбрее стало. Таким войском можно целый город взять. А следом за солдатами прибыл главный начальник горных заводов. А углежогам что? Они к тому времени всяких мундиров насмотрелись, приобыкли. Закричали они разом — человек пятьсот: «За права свои!» И подняли колья. А генерал им: «Выдайте бунтовщиков, буду говорить с вами!» А они ему: «Нет среди нас бунтовщиков, мы все одинаковые!» — «Даю вам сроку до утра, — кричит генерал, — подумайте!» А что углежогам думать? Все уже передумано. Разместились они на мосту, развели костры, — дело зимою было, — здесь и заночевали. Ни свет ни заря двинулись на заводскую площадь в полном порядке, не хуже солдат — заместо штыков колья! А за ними — бабья команда. А позади баб — ребятишки. И тут же батька мой. Тогда ему лет шесть было. Объявили начальству: стоим на своем! Махнул офицер платочком — дали солдаты залп. Вот оно как обернулось… Ударили углежоги в набат, и пошел народ на приступ, отступили солдаты, даже пушку бросили. Кинулись к ней, к пушке-то, углежоги с топорами, да не успели разбить… Отстояли ее солдаты и дали картечью в самую гущу. Вроде как по турку, либо по французу. Дрогнул народ, побежал. Заголосили бабы, заревели ребятишки, застонали раненые. Крикнул тогда дед мой: «Ребятушки!» Одно слово сказал, а навек людям запомнился, потому что в нужную минуту сказал. И разнеслось оно сильнее набата. Опамятовался, оправился народ, пошел в наступление — кто с чем. Совсем прижали солдат. Да случилось так, что дали солдаты второй залп… рассыпались люди по поселку, разбежались по лесам. Иные долго еще по куреням, по землянкам хоронились. Опустела площадь, только мертвые на ней остались… Убили и деда.
— Убили? — вскрикнул Алеша.
— Жалко… — прошептала сквозь слезы Маша.
Аленка ничего не сказала, только плотнее сжала тонкие губы. Сергунька дотронулся до ее руки, вздохнул.
Пашка смотрел в сторону леса и молчал.
— Обвинили жигалей в разбое, — продолжал Степан. — Кого в рекруты, кого в Сибирь. Остальным — розги. Даже одного горного чиновника осудили: будто он поведал углежогам про царскую бумагу, которую спрятал исправник. Крепко, говорят, уважал народ этого чиновника. Он, бывало, долги с углежогов списывал и против начальства говорил. Бумаги, чертежи сочинял по заводскому делу, посылал в Петербург хозяину, а тот их под сукно клал… Сослали чиновника в Нерчинский округ. Не помню, как была его фамилия… вроде Нечаев. Сыновья его, говорят, на северных заводах и поныне. Мелкота служивая. А куда им выше подняться? Отец-то ведь из крепостных. — Жигаль помолчал. — Я вам безо всякого, ребятушки, по правде. Иные сказки сочиняют, потому — за правду секут. Может, и вам те сказки слыхать приходилось. Ну, к примеру, про то, как начальство золотую строку от народа спрятало, а народ говорит: «Отдай!» Это, значит, царская бумага, про которую я рассказывал, от давности в золотую строку превратилась. — Степан посмотрел на притихших ребят. — Рассказал я вам, а вы, значит, про себя помните… Ясно?
— А теперь как же? — спросил Пашка. — Лучше?
— Теперь лучше! — усмехнулся Степан.
— А сколько в короб
