машинально начала собирать хворост и раскладывать его на земле. Из сложенных накрест веточек она сделала небольшую платформу, чтобы мешок с вещами не лежал на сырой земле. Вон ту ветку покрупнее, с почти сгнившей корой, можно воткнуть в землю и использовать как опору, когда она в следующий раз пойдет по нужде. Офелия расчистила выбранный ею пятачок земли, обустраивая под свои потребности. С каждой минутой он все больше походил на настоящее жилище.
В полдень, когда макушки коснулись прямые лучи солнца, она прервалась, чтобы перекусить снова и осмотреть свое пристанище. Фляга с водой удобно легла в углубление между корней; Офелия прикрыла ее от солнца несколькими крупными листьями. На широком листе она разложила обед. После нескольких попыток ей удалось смастерить из ветвей, прислоненных друг к другу и к стволу дерева, удобное сиденье, которое она застелила сложенной юбкой. Нагота все еще смущала ее; она чувствовала каждое движение воздуха, даже когда просто шевелилась. В конце концов она неохотно натянула белье, с легким стыдом сознавая, что ей некого стесняться, кроме себя самой, и накинула поверх рубашку. Длинную юбку, теперь служившую ей подушкой, она надевать не стала. К ощущению босых ног она уже давно привыкла.
После полудня начался ливень. В поселке приближение грозы можно было предсказать, но под густыми кронами дождь зарядил почти без предупреждения – только потемнело вдруг и резко задул ветер. Офелии доводилось гулять под дождем; промокнуть она не боялась. Ливень закончится, и она быстро обсохнет.
Но прежде ей никогда не приходилось бывать во время грозы в лесу. Поначалу она слышала только вой ветра и лишь предполагала, что начался дождь: от первых капель ее укрывали кроны деревьев. Потом листья напитались влагой и начали пропускать воду. А потом, когда она уже было решила, что дождь закончился (в лесу посветлело, а громовые раскаты отдалились), скопившаяся в кронах вода наконец добралась до нее. Капля за каплей, струйка за струйкой, пока Офелия не вымокла до нитки. Наступил вечер. Офелия скорчилась в своем импровизированном кресле, и юбка под ней мокрее не стала, но и высохнуть тоже не успела. Мешок с едой, хоть и прикрытый широкими листьями, все-таки отсырел, и зачерствевшая лепешка размокла. Офелии не хотелось спать на мокрой листве, но и бодрствовать всю ночь не хотелось тоже. Наконец она задремала, притулившись у ствола дерева, и урывками проспала до утра, подскакивая от каждого шороха.
К рассвету она утвердилась в мысли, что не вынесет еще одной ночи в сыром лесу без теплых вещей и дождевика. Хотелось кому-нибудь пожаловаться, сказать, что это не ее вина. Она сбежала из дома впервые в жизни – откуда ей было знать, к чему готовиться?
До сих пор тишина никогда ее не смущала. Ей говорили, что у нее проблемы со слухом… или с головой; Барто никак не мог определиться. Она умела слушать избирательно – только то, что ей хотелось услышать, – и часто мечтала о тишине. В те редкие ночи, когда Барто не храпел, а Розара не просыпалась по три-четыре раза, чтобы шумно протопать до туалета, Офелия подолгу лежала в темноте, наслаждаясь тишиной.
В первый день в лесу тишина тоже не смущала ее, потому что не воспринималась как тишина. В ее голове препирались два внутренних голоса: старый говорил хорошо знакомые вещи, новый, недавно прорезавшийся, говорил немыслимое. Ревели двигатели, челноки садились и взлетали один за другим. На второй день были звуки, которые производила она сама, когда таскала ветки, собирала хворост, дышала, ела и пила, – эти звуки успокаивали ее, смешиваясь с голосами в голове.
Она не замечала тишины, пока ей не захотелось услышать ответ.
Это была стена. Не отсутствие, а присутствие. Давление в ушах, которое заставляло нервно сглатывать, словно это могло их прочистить. Удушающая тишина накрыла ей уши ладонями, заглушая все звуки.
Когда паника улеглась, Офелия обнаружила, что стоит посреди поляны и хватает ртом воздух. Она уже не помнила, какой вопрос собиралась задать, чтобы на него непременно требовался ответ. Уши сообщали, что извне продолжают поступать звуки: шорохи в листве, капающая вода, уже привычный звонкий стук, напоминающий удары камней. Но все эти звуки не несли смысла, а голоса в ее голове – и старый, и новый – хранили пугающее молчание. Наконец один из них – она даже не поняла какой – произнес: «Ступай домой». Произнес твердо, без тени сомнения.
Офелия окинула взглядом свое жилище, подобрала сложенную юбку. Встряхнула ее, надела без единой мысли. Взяла мешок с припасами. Пора возвращаться домой, хотя еще не совсем рассвело. Ноги несли ее сами, безошибочно выбирая дорогу в клочьях тумана, огибая спутанные корни, стволы и камни. По мере того как она приближалась к кромке леса, где заросли были не такие густые, вокруг становилось светлее, а когда она вышла на пастбище, снова мокрая от росы, в бледнеющей дымке уже можно было различить очертания домов.
Немного успокоившись, она постояла на краю луга, напоминая себе, почему домой пока идти не следует. Здесь было гораздо тише, чем в лесу. Откуда-то справа легкий ветерок принес овечий запах. Никаких признаков людей. Ни голосов, ни машин. А вдруг кто-то ждет ее возвращения? Спрятался в одном из домов или в центре и, затаив дыхание, наблюдает за ней через какой-нибудь специальный прибор и ждет, когда она подойдет ближе?
Солнце прогоняло последние клочки тумана, пригревая Офелии правую щеку и шею. Зябкая сырость боролась с теплом, но солнце все-таки победило, и на поселок пролился яркий свет. Впереди виднелся ее дом: возвращаясь, она повторила свой путь с такой точностью, что, если бы ее двухдневные следы сохранились, она бы, наверное, прошла прямо по ним. Но тусклое серебро росы не хранило следов.
Она шагнула в высокую мокрую траву. Хотелось поскорее попасть домой и переодеться в сухое.
Дома она первым делом сняла мокрую одежду и приняла горячий душ. Затем перебрала имеющиеся у нее вещи. Что ей хочется надеть? В доме… ничего. Но ей не терпелось проверить огород, и она пока не готова была выходить из дома без одежды. Она накинула рубашку. К рубашке напрашивались шорты вроде тех, что она носила в детстве и шила для Барто. В его комнате – не его, а моей, поправила она себя – нашлись оставленные им брюки. Она взяла ножницы и обрезала штанины, решив не тратить время на обметку среза. Шорты оказались великоваты в поясе и сползли на бедра, но ей это даже нравилось – все лучше, чем белье
