И он замолчал.
Теперь Ваня глядел на эти деревни более чутко, как на чудо: темные, мертвые, запечатанные льдом деревяшки, и внезапно — освещенный дом — сладко сияющий, в драгоценном блеске прилипшего снега. Новогодняя игрушка.
— Они встречают Новый год круглый год, — поэтично придумал Ваня.
И снова помчали ели, за которыми сопела и варилась гуща зимующего лесного воинства.
— Тормози! — прикрикнул Егор.
— Чего ты? — Паша остановился.
— Назад подай! — Егор вытащил пистолет.
— Что еще? — У Ефремова насторожились усы.
— Волк.
— Где? — спросил Ваня радостно.
Егор выскочил из машины и, утопая в снегу, понесся к глухонемым елям, в голой руке зажат черный предмет. Он опустил голову, высматривая что-то на снегу, у корней первого фланга деревьев, бегом вернулся в машину.
— Извините, Михаил Геннадьевич, не успел.
— Да откуда ты его взял?
— Видел. Стоял на опушке. Типичный волк. Так и просился, чтобы грохнули.
— Ты мог обознаться на такой скорости… — с сомнением протянул Ефремов. — Ты, смотри, не чуди.
— Больше не буду, — пообещал Егор.
— Волки, волки… — поддразнил его Ефремов.
И опять — понеслись ели, тут никаких озарений, ни огонька, сплошная пелена вечной зелени, белизны и темноты.
Паша резко вдарил по тормозам. Вильнув к деревьям и выпахав аршин снега, джип встал. Всех тряхнуло вперед. Их обогнал грузовик, истошно голося.
— Смотрите, — прошептал Паша. — Еще один.
Сквозь оседающую снежную пыль, под светом фар они разглядели матерого зверя. Большая серая собака выжидала — смиренно отводила глаза, но пасть была гостеприимно оскалена.
Первым разорвал оцепенение Егор. Он вышвырнул себя из машины, и зрителям предстала в желтых лучах фар застекольная сценка. Зверь встрепенулся, теперь он смотрел прямо на Егора, не убирая оскал и не сходя с места.
Ефремов хмуро закурил:
— Пускай кончает. Избиратели ждут!
Паша приоткрыл окно и позвал:
— Хватит возиться! Михал Генадич сказал!
Сквозь приоткрытое оконце до них донеслось сдавленное рычание.
Егор вытянул руку. В грохоте зверь отчетливо взвизгнул. Волк опал, заскреб лапами, как сучка, придавленная невидимым кобелем. Ваня смотрел с жалостью: серая шкура трепещет, глаза пропали, растаяли, а из серой башки, где серое ухо, заструился на снег родник, в свете фар — красивый, ярко-красный…
— С первого раза, — громко сказал Егор, влезая в машину.
Он принялся хвастливо отирать пистолет о брючину, словно нож.
— Молоток, — сказал Паша.
— Снайпер, епта, — рассмеялся депутат, докуривая сигарету и пряча в пепельницу. — Хвалю.
Ваня понимал, что тоже надо сказать, и он повторил за шофером:
— Молоток.
— Не хотите вылезти посмотреть? — спросил Паша.
— Времени нет. Видели… — сказал депутат.
— Можно, я по нему проедусь?
— А?
— Ну по волчаре… я проедусь…
— В смысле?
— Ну, типа ритуал. Волчар давим…
— Дави!
Мотор заревел, они сорвались с места, под колесом хрустнуло.
— Люблю давить, — сказал шофер. Все рассмеялись. — Нет, вы не смейтесь. Это моя примета такая. Если вижу дохлую собаку или кошку, обязательно перееду. Или голубя, ворону… А волк — в первый раз. К удаче!
— Ты серьезно? — крякнул депутат.
— От своего опыта, Михаил Геннадьевич, — тревожным голосом сказал Паша. — Вот, сколько не давил, всегда удачу приносило. Причем обязательно в тот же день. То вы мне оклад повысите, то сын-хулиган вдруг пятерки принесет. Жену с дачи вез и утку сшиб, так она выиграла стиральную машину в лотерее «Золотой ключик».
— Утка? — хмыкнул депутат.
— Ленка… Я и не пойму, как первый раз падаль раздавил, пес это был, будто кто-то мне руль вывернул. С тех пор — понеслась. Еду по дороге, как в компьютерной игре, и удачу высматриваю. Хотите верьте — хотите проверьте. Сегодня обязательно счастливое чего-то будет.
— Людей давить не пробовал? — нагло усмехнулся Егор.
Паша ничего не ответил.
Они въехали в городок и остановились. В большой темноте площадки толпился народ перед длинной, освещенной прожектором, телегой с триколорами, воткнутыми на краях. Триколоры развевались по метельному ветру, как знамена мороза. Белый-синий-красный — цвета обморожения… Толпа, как огромное, впряженное в телегу животное, выпускала единодушный пар и паром умывалась. Гремел гимн России, так что слышно было в машине. Джип моментально облепили подобострастные человеч-ки. Испитой мужик в дубленке приоткрыл дверь, заглянул и выпалил:
— Милости просим! Головкин, мэр. Заждались. Звонить уж думал. Гимном народ разогреваем. — Он оглянулся и рубанул темень осатанелым взмахом. — Коля, давай! По новой…
Прервав державную песню на полуфразе, звукач, сокрытый мраком и паром, запустил гимн с начала.
Они зашли к телеге с тыла и взобрались.
На телеге было еще ветренее, у Вани затряслись худые ноги, и коленные чашечки начали чокаться в кокетливом исступлении. Ефремов был добродушно-безмятежен, он принял из рук мэра микрофон. «Чертовская выдержка», — вместе с новым порывом метели подумал Ваня. Лица людей были на уровне его коленей. Руки стоявших самыми первыми держались за телегу, некоторые в варежках, а некоторые — красные и нагие.
— Дорогие друзья! — изогнутые усы депутата моментально вспенило белизной.
— Ну, здравствуй, дружок… — вздохнула старая женщина, чьи узловатые красные пальцы были в каких-то сантиметрах от круглых носков черных депутатских туфель.
— Россия окружена врагами. Многие хотели бы завладеть нашей Родиной. Враги России недовольны нашей сильной властью. Враги Тамбовской губернии ставят палки в колеса! Они хотят нам зла! — Здесь, под ударами снежной мути, Ефремов, очевидно, решил употребить короткий уличный вариант спича. — Получится? — Он выкрикнул это, и снег опал с его усов, и грозное лицо его прыгнуло навстречу залпу метели. — Сломают Россию?
— Про пенсии давай… — вялым голосом попросила старушка из-под ног.
— Пенсии? — глянул под ноги Ефремов, и это было его ошибкой. Народ, будто пьяница, забывшийся в сугробе и вдруг проснувшийся, обмерзнув и протрезвев, зашипел: «Пенсия! Пенсия!», — а Ефремов, наоборот, прикрыл глаза, собираясь для новой тирады, но и точно бы засыпая. Тут же новый ветер харкнул ему в лицо, и в это лицо озабоченно заглянул охранник Паша, и Ефремов начал обозленно тереть веки, а какой-то старик захохотал в толпе пустым глубоким ртом, безумным, как сама непогода.
— Предатель! — вдруг метнулся крик из толпы. — Долой свинью!
Парень с непокрытой плешивой головой и опухшей физиономией прорывался из темени к телеге.
— Кузьма! — угрожающе крикнул с телеги мэр, весь напрягаясь изнутри своей дубленки. — Опять в дурку захотел?
Парень мотнул головой и завизжал с новой силой:
— Иуда! Свинья! Предатель! Паскуда!
— Ща я его управлю, — сказанул за спиной у Вани Егор. Ваня оглянулся и увидел, как охранник спрыгивает с телеги.
— Вот видите, провокаторы суют палки в колеса! — поставленным самоотверженным голосом возгласил в микрофон Ефремов.
— Да это Кузька, наш дурачок… — рассудительным миролюбивым тоном сказала женщина у него под ногами.
— Иуда Родины! — Поросенок приближался страстными рывками, перед ним редели люди, но вот сбоку толпы, свирепо разрубая тела, влетел Егор. И одним махом, локтем расплющив чьи-то очки, он ударил поросенку в лоб квадратным кулаком, как обухом топора.
Толпа распахнулась, и в открывшемся голом проеме мелькнула статная фигура Егора, который волок за собой бессильную тушку, издававшую ультразвуковой визг.
— Россия будет единой и справедливой! Россия — великая наша держава! Пенсии повышаются, зарплаты растут… — Ефремов продолжал говорить.
— Он сирота. Родители его угорели. Он живой остался… — поежилась старушка о своем, и ее пальцы сделали пробежку назад от круглых носков депутатских ботинок.
Да и Ваня не слушал гордо раздиравшего воздух у него над ухом депутата, а дрожь улеглась, хотя ветер свистел и напрыгивал. Все Ванино внимание было обращено к краю людской черной разбурлившейся проруби, где Егор прыгал на юродивом, юродивый уже замолк, замолк, замолк. Ванино сердце взорвалось багровой жалостью, и с его губ навстречу вихрю, диким пространствам и избиению человека почти сорвалось такое простое: «Рамэламурамудва».
— Идем, ты живой? — Паша дернул его за плечо.
Ваня увидел, что депутат и мэр уже спустились с телеги, и палаческий Егор красуется рядом с ними, а народ разбредается в стороны…
Снова ехали. И приехали в пансионат. Огороженный со всех сторон, затонувший в снежных деревьях.
Ужин был накрыт в просторной столовой с остатками советского кефирно-оладушкового прошлого на стенах: седая тучка, круглое румяное солнышко.
