и охватывала все области знания». Коллег Шварцшильда тревожило то, с каким маниакальным азартом он относился к своей академической производительности, и его просили умерить пыл, опасались, что ученый быстро сгорит. Карл не слушал. Физики ему было мало. Он стремился к тому же знанию, которого искали алхимики; в работе его направляла необъяснимая жажда: «Я часто изменял небесам. Никогда мой интерес не сводился лишь к телам, расположенным в космосе, там, за Луной. Я шел по ниточкам, натянутым извне, в самые темные уголки человеческой души – ведь именно туда мы должны донести новый свет науки».
Чем бы Шварцшильд ни занимался, он привык во всём заходить слишком далеко. Как-то раз во время альпийской экспедиции, куда его пригласил брат Альфред, Карл велел проводникам ослабить страховки на самом крутом участке перехода через ледник, чем поставил под угрозу всех участников похода. Ему понадобилось немедленно подойти к двоим коллегам, они стояли в паре метров от пропасти, и решить уравнение, над которым бились все вместе. Решение он нацарапал на льду острием кирки. Эта крайняя степень безответственности ужасно разозлила Альфреда, и он больше никогда не брал Карла в походы, хотя в студенческие годы братья проводили вместе едва ли не каждые выходные – покоряли горы Шварцвальда. Альфред знал, каким одержимым бывает старший брат. Когда он учился на последнем курсе, они оказались отрезаны от цивилизации на горе Броккен – в национальном парке Гарц начался буран. Чтобы не умереть от холода, братьям пришлось построить укрытие и спать в обнимку, как в детстве. На двоих у них был всего один мешок с орехами, а когда закончились вода и спички и больше нечем было топить снег, им пришлось спускаться с горы ночью в темноте. Их путь освещали только звезды. Альфред спускался, перепуганный до смерти, у него заплетались ноги, но вернулся невредимым. Карл не оступился ни разу, словно в полной темноте ясно видел тропу, но застудил нервы правой руки. В укрытии он то и дело снимал перчатки, чтобы проверить расчеты эллиптической кривой.
Та же импульсивность была присуща Шварцшильду как экспериментатору: он имел обыкновение снимать детали с одного инструмента и крепить их на другой, не фиксируя, что и куда переставил. Если ему срочно нужна была диафрагма, он просто делал дыру в крышке объектива. Когда ему предложили пост директора обсерватории в Потсдаме и настала пора покидать Гёттинген, его сменщик едва не уволился, пока принимал дела. Он проводил полную инвентаризацию, хотел понять, насколько оборудование обветшало при Шварцшильде, когда в фокальной плоскости самого большого телескопа увидел диапозитив с изображением Венеры Милосской. Звезды созвездия Кассиопея заменяли ей руки.
Карл совершенно не умел вести себя с женщинами. Хотя ученицы не давали ему прохода и называли «профессором с сияющими глазами», поцеловать он осмелился только будущую жену, Эльзу Розенбах, когда во второй раз попросил ее руки. В первый раз Эльза ему отказала – побоялась, что его в ней интересует только ее интеллект. Карл был таким застенчивым, что за всё продолжительное время ухаживаний прикоснулся к ней всего лишь раз, и то – случайно. Помогал Эльзе навести домашний телескоп на Полярную звезду и случайно потрогал за грудь. Они поженились в 1909 году, у них было трое детей: Агата, Мартин и Альфред. Дочь изучала классическую литературу и стала экспертом в греческой филологии, старший сын преподавал астрофизику в Принстоне, а младший родился с необычным шумом в сердце, зрачки у него были всё время расширены, не раз за свою жизнь он страдал от нервных срывов и покончил с собой, когда в Германии начались гонения на евреев, а он не смог бежать.
По мере приближения Первой мировой войны Шварцшильд, как и многие разумные люди, испытывал чувство неминуемой катастрофы. Оно проявлялось в конкретном страхе. Ученый боялся, что физика не сможет объяснить движения звезд и найти порядок во Вселенной. «Есть ли хоть что-нибудь неподвижное, вокруг чего строится остальная Вселенная? Или нам совсем не за что ухватиться в бесконечной череде движений, в которой, кажется, заключено всё? Поймите же, насколько мы неуверенные, если человеческое воображение не находит ни одного места, куда можно бросить якорь, и ни одного камня, который можно смело назвать неподвижным!» Шварцшильд мечтал о появлении нового Коперника: ученого, который бы смоделировал запутанное движение светил и нашел бы закономерность, определяющую сложность орбит, по которым они перемещаются на небосводе. Невыносимо допустить обратное. Будто бы звезды – всего лишь газовые шары, наугад разбросанные во Вселенной, «подобные газовым молекулам, что летают туда-сюда как попало, и их собственный хаос суть начало – не больше, но и не меньше». В Потсдаме Шварцшильд собрал огромную команду, чтобы отслеживать и фиксировать с наибольшей точностью движение более двух миллионов звезд. Он надеялся не просто понять логику их перемещений, но и как-нибудь расшифровать, куда же эти перемещения нас приведут. Законы Ньютона позволяют с точностью рассчитать движение двух тел, связанных гравитацией, но добавим к ним третье тело, и траектория становится непредсказуемой. Это позволило Шварцшильду допустить, что в долгосрочной перспективе наша Солнечная система в высшей степени нестабильна. Хотя в таком виде, в каком мы ее знаем, она существует уже миллион или даже миллиард лет, с течением времени планеты сойдут с орбит, газовые гиганты поглотят своих соседей, а Землю выбросит из Солнечной системы, и до конца времен она будет блуждать где-то на задворках одинокой звездой, если только космос не плоский сам по себе. В письме к Эйнштейну Шварцшильд выдвинул гипотезу о том, что Вселенная – не просто трехмерная коробка. Она может деформироваться и меняться. В статье «Допустимое искривление космоса» он предположил, что наша Вселенная полукруглая, что порождает удивительный мир, похожий на древнего змея, пожирающего самого себя, Уробороса. «В таком случае мы наблюдали бы геометрию страны фей или зеркальной галереи: человеческий разум, привыкший избегать и отвергать всё непонятное, не способен выдержать игру ее пугающих отражений». В 1910 году Шварцшильд обнаружил, что звезды разных цветов. Он первым измерил их, применив для этого специальный фотоаппарат, который собрал вместе с консьержем Потсдамской обсерватории, тоже евреем (других евреев в обсерватории не было), с которым любил выпивать ночи напролет. Фотоаппарат закрепили на швабре, которая неуверенно вращалась, чтобы можно было фотографировать светила с разных углов. С помощью него Шварцшильд доказал существование красных гигантов – звезд, в сотни раз больше Солнца. Его любимица, звезда Антарес, была рубинового цвета. Арабы прозвали ее Kalb al Akrab, «сердце скорпиона», а греки почитали единственной соперницей Марса. В апреле Шварцшильд организовал экспедицию на Тенерифе, хотел заснять возвращение кометы Галлея, которую всегда считали дурным
