Я смотрел на Монтера и видел, как на губах его появляется исполненная горечи улыбка.
— Уже во второй раз, — сказал он, — во второй раз в сочельник ждут меня дома жена и дети, а я провожу этот вечер на вокзале и совсем не уверен, увижу ли их еще когда-нибудь…
Я молча кивнул и бросил взгляд на запруженный людьми перрон, на присыпанные снегом пути, бегущие в сторону белых и холодных холмов, окружающих со всех сторон этот город, а потом — на усеянное звездами небо, чистое и гладкое, как ледышка. Мороз с каждой минутой крепчал, я поднял воротник и тщательно обмотал шарфом шею, на лацканы пальто лег иней, руки совершенно одеревенели, и мне пришлось поспешно их растирать, чтобы вернуть пальцам обычную гибкость.
— Теперь уже осталось недолго, — сказал Монтер.
— Что недолго?
— Скоро все это кончится.
— Безусловно. Поэтому и было бы очень глупо влипнуть именно сегодня…
Монтер наклонился ко мне и тихо добавил:
— Мы выбрали самое лучшее время. А это гарантия успеха.
— Да. До сих пор все сходило удачно.
— И сегодня сойдет.
Я пожал плечами.
— Впрочем, это не имеет никакого значения. Все равно дело надо довести до конца. Неизвестно только, зачем мы столько об этом болтаем.
Монтер снова улыбнулся.
— Мы просто устали, дружище. Наверно, поэтому.
Монтер был прав — мы устали, очень устали, все это длилось слишком долго, и мы не знали, сколько еще продлится, того и гляди, сами себя доконаем, нервы уже стали сдавать, еще немного, и я, наверно, пристрелил бы Ворона; его спас случай и то, что во мне теплилась какая-то надежда, что не все потеряно, но в следующий раз при подобных обстоятельствах нервы могут не вынести напряжения, и тогда действительно всему конец, поэтому следовало постоянно помнить об этом, я должен все время помнить, что в трудную минуту нас может выручить только спокойствие и присутствие духа.
Монтер вытащил пачку сигарет, я взял одну. Он зажег спичку и дал мне прикурить.
— Ну что за чертовщина с этим поездом?
— Целый день валил снег. Наверно, заносы. Застрял в сугробах и теперь еле ползет.
— А время летит.
— Летит. И нас в любую минуту могут накрыть.
— Сегодня облавы не будет.
— Ты в этом убежден?
— Есть сведения из верного источника.
— А Волк?
— Что Волк?
— Если он встретит нас на перроне, мы засыпались.
— Мои ребята не спускают с него глаз. Если он вздумает выйти на перрон, нас предупредят.
— А тут даже негде спрятаться.
— Не волнуйся, Хмурый. Не так уж он опасен, чтобы нам от него прятаться.
— И все же. Он ведь стрелял в тебя.
— Сегодня не осмелится.
— Он может натравить на нас полицию.
— Сегодня это исключено. Он так пьян, что света божьего не видит. А если даже и выползет на перрон, все равно не заметит нас в такой толчее.
— Ладно. В принципе это не имеет значения. Так или иначе придется до прихода поезда торчать здесь…
— Да, черт побери! Это верно.
Я неожиданно расхохотался, Монтер с беспокойством взглянул на меня:
— Что тебя так рассмешило?
— Знаешь, мне пришло в голову, что ведь я вполне мог оказаться на месте Волка, вот это меня и рассмешило.
— Да брось ты!
— Ты считаешь, что это невозможно?
— Конечно.
— Глубоко ошибаешься, друг.
— Не болтай глупостей.
— Но ведь я вполне мог оказаться у них.
— И ты работал бы с этими негодяями?
— Я ведь ничего о них не знал.
— Все равно в конце концов ты бы сообразил, с кем имеешь дело.
— Это верно.
— Тогда не о чем и говорить.
— Ты думаешь?
— Ну ясно, раз ты с нами, а не с ними, какой же смысл говорить об этом!
Мы разговаривали все время полушепотом — ни время, ни место не способствовали свободному обмену мыслей, тем не менее из того, что сказал Монтер, я мог сделать вывод, что мои сомнения ему совершенно чужды, он просто считал невозможным, чтобы я оказался в чужом лагере, а ко всем моим предположениям относился с юмором, впрочем, не таким уж добродушным, и я понял, что если бы вдруг открыл ему все то, о чем так часто думал, что казалось мне запутанным и туманным и что я с таким трудом пытался уяснить для себя, Монтер скорее всего счел бы меня чудаком, человеком сложным и непонятным, резко отличающимся от всех до сих пор известных ему людей, совершенно не способным воспринять самые простые и очевидные истины, — в этом не было ничего удивительного, у нас была общая цель, но шли мы к ней разными путями. У Монтера было уже то преимущество, что он был на несколько лет старше меня, начал свою сознательную жизнь в другое время и в совершенно иных условиях, чуть ли не с детских лет принимал участие в революционном движении. Тем самым судьба уберегла его от ловушек, в которые я так легко мог угодить по неведению, из-за плохого знания действительности и слабых с ней реальных связей — ведь до войны я жил вдали от людей, среди книг, красок и полотен, уже созданных мною и тех, что мне еще предстояло создать, в то время для меня существовал лишь мир собственной безудержной фантазии и я пребывал в каком-то полусне. Меня разбудили и вернули к реальной жизни отзвуки ружейных выстрелов, я увидел на улице окровавленных старцев, над которыми измывались с циничным хладнокровием; а однажды толстый фельдфебель в мундире feldgrau ударил меня по лицу и столкнул с тротуара на мостовую — и я в первый раз испытал всю горечь унижения; впрочем, это было лишь первое звено в длинной цепи унижений, первая капля в чаше, которая переполнилась так быстро, что вскоре я почувствовал в себе бешенство раба, жаждущего расплаты со своим поработителем, а осознав это, готов был на любой шаг, лишь бы снова почувствовать вкус свободы, отстоять свое человеческое достоинство, непрестанно подвергаемое столь тяжким испытаниям.
Мне никогда не удавалось поговорить об этом с Монтером, обстановка, в которой проходили наши довольно частые встречи, не благоприятствовала размышлениям о сложности человеческих судеб. Мы не могли даже поговорить о том, что испытали и пережили вместе, наши встречи всегда протекали в атмосфере сосредоточенности и напряженного ожидания, мы всегда находились в преддверии событий, хода которых ни я, ни он не могли предугадать, все наши разговоры в конце концов сводились к сухому обмену чисто деловой информацией.
Монтер нетерпеливо поглядывал то на висевшие над моей головой часы, то на двери вокзала, откуда непрерывным потоком шли все новые и новые пассажиры. И вдруг оба мы одновременно услышали доносившийся из-за массива белых холмов гудок паровоза, пока еще далекий и приглушенный, а потом в морозной тишине гулко разнеслось и глухое громыхание колес.
Толпа на перроне заволновалась, в зале ожидания послышались тревожные звонки, а над нами, под сводами перрона, захрипели мегафоны и тяжелый дребезжащий голос произнес:
— Achtung! Achtung! Der Zug nach Krakau läuft gerade ein, es ist verboten vor der Abfahrt im Speisewagen Platz zu nehmen. Achtung! Achtung!..[11]
Я взглянул на железнодорожное полотно — поезд с грохотом въезжал на станционные пути и мчался к перрону, на котором стояли мы с Монтером; пассажиры хватали вещи и пробирались на самый край перрона, чтобы занять места поудобнее. Вот показалась груженная мешками с песком платформа, а следом за ней и паровоз, мелькнул почтовый вагон, и наконец поезд остановился, пронзительно скрежеща тормозами…
— Идем! — крикнул Монтер. — Следи за Вороном. Он будет стоять в вагоне у окна.
— Ладно, буду следить!
В общей сутолоке бросившихся к вагонам людей мы медленно проследовали в конец перрона, толкучка создалась невообразимая, в одно мгновенье все входы в купе были забиты сваленными тут же, у самых дверей, чемоданами и узлами, мужчины, не обремененные багажом, лезли в окна, вскакивали на буфера, чтобы оказаться поближе к подножкам, перебирались на другую сторону поезда, откуда легче было проникнуть в тамбур; у вагона, к которому мы как раз подошли, придавили какую-то женщину, и ее пронзительный крик прозвучал так отчаянно, что толпа на мгновение притихла, но в следующую же секунду шум разразился с еще большей силой — чтобы услышать друг друга, приходилось выкрикивать каждое слово. Некоторое время я следовал за Монтером и внимательно вглядывался в окна купе, мимо которых мы пробирались, чтобы не прозевать Ворона, но все безуспешно; мы добрались уже чуть ли не до середины поезда, где находился вагон-ресторан и два почти совсем пустых вагона первого класса, к которым никто даже не пытался приблизиться, — на дверях этих вагонов красовались белые таблички с четко выведенной черным лаком надписью «Nur für Deutsche — Nur für Deutsche — Nur für Deutsche[12]», за ними снова тянулась длинная вереница серых и разболтанных вагонов.
Монтер остановился и, пытаясь перекричать толпу, скомандовал:
— Подожди здесь! Нет смысла таскаться с чемоданом по перрону. Как только найду Ворона, сразу вернусь!
