бывало ей лучше особенно, когда мы переехали на Кавказ в Нальчик, но при вечном недоедании оставалась исключительно худенькой.
Одна моя приятельница в Москве подарила мне, громадный, одноцветный ковер, из которого я шила теплую обувь, вроде ботиков, и возила ее продавать, или менять на съестные продукты, в виде сухой картошки и сухих кореньев. Ездила я к своему бывшему садовнику, в Ростовский уезд, в деревню, лежащую в 8-ми верстах от полустанка Деболово. Этот добрый старик, много лет служил у нас в имении и ушел после революции, когда имение было сперва разграблено, а затем отнято. Его очень печалило мое положение, и он много помогал мне, часто снабжая бесплатно сухими овощами, или менял у других крестьян, привезенную для обмена теплую обувь.
Первый год я не ездила одна. Груша ни за что не хотела оставить меня и везде и всюду провожала, помогая носить, что нибудь тяжелое, и трогательно заботилась обо мне. Поезда, в то время, ходили только товарные и без расписаний. Если мы приезжали поздно на станцию Деболово, то оставались ночевать у дежурного по станции, очень верующего и тоже пострадавшего от революции, почтенного старика. Жена его, гостеприимная, как и муж, не отпускала нас идти в деревню, когда уже было темно, и особенно в сильный мороз, беспокоясь о том, что на мне, хотя и на вате, но только коротенькая кофта.
Один раз мы приехали, когда начинало темнеть и шел редкий снежок. Меня стали уговаривать дождаться утра и я неохотно, (т. к. всегда торопилась скорей, обратно к детям), но согласилась, когда вдруг на Грушу напало упрямство: «Идем и идем сейчас, еще успеем дойти, всего 8-мь верст; чего мы ночевать будем; переночуем у Николая садовника». Желание поскорей вернуться домой, взяло вверх и мы пошли. Не прошли версты, как стала подниматься метель, да какая метель! Снег повалил густой, ветер закружил так, что через несколько минут ничего не стало видно. Темнело быстро. Мы сбились и никак не могли уже отыскать дорогу; проваливались в сугробы: стало совсем темно и жутко; выбивались из сил и они мне стали изменять. Я коченела и чувствовала, что скоро не в состоянии буду бороться со снежной стихией. Не один час прошел, когда я упала в снег, чувствуя неминуемую смерть. Я стала засыпать и сказала Груше: «Ты молодая и сильная, может и выберешься, а я больше не имею сил; передай детям мое благословение», и больше и говорить не могла; она с рыданием умоляла меня, сделать усилие и встать, старалась поднять, но напрасно.
И вот, свершилось необыкновенное и чудесное: Над самой, как мне показалось, головой моей, удар церковного колокола. Это было избавлением, не только мне, но и детям моим, которые оставались бы совершенно беспомощными и осиротелыми. Как бывает в такие минуты, ко мне вернулись силы, чтоб встать. Второй протяжный удар, мы где-то у самой церкви. Пройдя два шага, мы наткнулись на каменную ограду и касаясь ее, дошли до ворот и увидели свет в окошечке сторожки. На зов наш и стук, отворил нам церковный сторож и заохал от радости. Мы обогрелись, напились кипятку и переночевали у него. Он сказал, что в такую страшную метель, душа у него, никогда неспокойна; все думается «А ну как, кто заблудился, да замерзает в поле, я и давай ударять в колокол; вот и привел Господь; мой колокол и дал Вам весточку, что вы у самого храма Божия и Он не допустил вас замерзнуть». Бывая не один раз, и проводя вечера у доброго начальника станции и его жены, мы скоро полюбили друг друга, до поздней ночи делились впечатлениями, пережитых 17-го, 18-го и 19-го годов. Один раз, когда разговор шел о убитой царской семье, он пришел в сильное волнение. Он и жена его были монархисты и безгранично любили и были преданы Государю и Государыне. «Не верьте никому и ничему, все ложь, Государь и вся семья его живы и увезены из России, я сам свидетель тому». Пораженная таким сообщением, я тоже сильно взволновалась, и с охватившем меня чувством надежды и радости, просила его рассказать на чем основывал он, свое такое убеждение:
«Был я, начальником небольшой станции, по линии Вологда — Архангельск, ближе к Архангельску. Горевали мы с женой и убивались тому, что царь наш с царицей й детьми, сосланы в Екатеринбург, и судьба их в руках и распоряжении большевистской Чеки. Что-то будет с ними? И вот, стою я один раз на платформе, поездов, в то время почти не было, а расписаний и тем более. Вижу идет паровоз со стороны Вологды, на нем, вооруженные военные, все, по виду похожие на гвардейцев. Паровоз остановился, соскочил один, как видно благородный офицер и дает приказ: всем обернуться спиной и только через пять минут, не раньше обернуться. Нас было всего четверо служащих. Приказ был в такой форме дан, что ослушаться было невозможно, тем более, что офицер предупредил: «Кто обернется, будет застрелен». Когда я поворачивался, то успел заметить, что за этим паровозом, шел другой с одним вагоном первого класса. На паровозе и на площадках, стояли тоже военные с винтовками, и на задней площадке, мальчик, в возрасте Наследника в морской форме и рядом матрос. Когда они проехали, я быстро побежал домой и с невыразимой радостью, объявил жене, что какие-то военные, кто их знает, русские или англичане, увезли Государя, и значит он спасен. Отдававший команду офицер, был русский, но другие, могли быть иностранцами. Через день, получаю газету и читаю о страшном убийстве Царя и его семьи».
Так вот, этого человека, нельзя было разубедить в том, что убиты не были подставные лица, и что большевикам нельзя было сознаться, что Государя выкрали и увезли куда-то через Архангельск. Я, этому рассказу поверила и много лет думала, что никого другого, с такими предосторожностями и тайной, увозить не могли, но увы; с тех пор прошло почти 30 лет и как пишут расследования, доказаны факты подлинности убийства.
12. Преподобный Серафим Саровский
Так прошла, первая зима для меня и детей, в Сергиевом Посаде. В поте лица, добывала я, с помощью старшей дочери Ирочки, только самое необходимое, скудное пропитание. Иногда не было ничего, кроме овса; его парили в печке, пропускали через котлетную машинку, разводили водой и делали кисель, которым питались, иногда без хлеба, по несколько дней.
Познакомилась я вь Посаде с семьей графа Ю. А. Олсуфьева, принявшей в нас, сердечное участие, но они, тоже были, совсем разорены, и хоть очень хотели
