Станет спокойней? Тихая жизнь?
В это должен верить гражданин. За это должен драться солдат. А я революционный начупр, я сижу наверху, и с одной стороны от меня Неккен, а с другой – Манта: два великих зла, готовых сцепиться… Да и сам я, в общем-то, зло. Только мелкое – наступят, и хрустну под каблуком… Кого мне держаться? Во что верить?»
– Подлетаем к Управлению, товарищ начупр, – не оборачиваясь, аккуратно предупредил водитель.
Николас вздрогнул и очнулся.
Он понял, что заснул, привалившись к стеклу, и от этого почувствовал некоторое облегчение: бредовые, идиотские по сути своей и крайне вредные мысли, навязчиво крутившиеся у него в голове, оказались всего лишь родом дурного сна. «Следить за режимом, – приказал он себе, – в Управлении больше не ночевать. В ближайшее время выделить часов двенадцать, отключить связь и исправно проспать их. А сейчас подумать о чём-нибудь хорошем».
Итак, товарищ Реннард отправит Стерлядь на расстрел, а товарищ Фрайманн его расстреляет.
– О личной жизни товарища Фрайманна, – сказал Стерлядь, – я знаю абсолютно всё. У товарища Фрайманна нет личной жизни.
– Что вы имеете в виду? – удивился Николас.
– То, что имеете в виду вы, – ласково пояснил Шукалевич, – вы же представляете себе некое нежное ангелоподобное существо, ждущее комбата со службы. Или демонически притягательное существо, это не есть важно.
Николас поморщился и фыркнул. Он не смог мгновенно решить, нужно ли осадить Стерлядь или лучше пропустить его насмешку мимо ушей, поэтому сохранил нейтральный вид. Шукалевич так и сказал – «существо», не «женщина»; он, конечно, был в курсе николасовой сексуальной ориентации, потому и выбрал в убийцы хорошенького мальчика…
– Такого существа нет, – продолжал Шукалевич, – и более того: в том временном промежутке, который мы можем отследить, никаких особо ценных для товарища Фрайманна существ не найдено. Но если говорить серьёзно, Николас, то я бы обратил ваше внимание на другое.
– Лев, я вас прошу, говорите серьёзно сразу. У меня нет времени на шутки.
– Хорошо, хорошо. Товарищ Фрайманн живёт работой, а если точнее – живёт своими людьми. Простите мне романтическое сравнение, но он действительно волк – вожак стаи. Солдаты его обожают, а он бережёт их так, как только можно беречь солдат. Он помнит в лицо едва ли не весь батальон, знакомится с каждым новобранцем, лично тренирует бойцов. У него есть квартира в городе, но он не бывает там месяцами, живёт в казарме. Признаться, поначалу мне это тоже показалось подозрительным, Николас. Я знаю, что вы недавно убрали Кленце, который слишком усердно занимался воспитанием революционной молодёжи…
– Кленце расстрелян, – непринуждённо ответил Ни-колас. Шукалевич состроил печальную гримаску: жаль, жаль, оступился человек, а мог бы принести пользу.
– Так вот о нашем Чёрном Кулаке: сначала я подумал, что он добивается абсолютной преданности личного состава с неизвестными пока целями. Ну, вы понимаете, это профессиональное, всегда подозревать худшее. Но тут я, к счастью, ошибся. У него нет никаких целей. Он делает это по велению души, это просто его способ быть. Я ответил на ваш вопрос?
– Да, – сказал Николас, – да, спасибо большое, Лев. Полагаю, товарищ Фрайманн останется лоялен власти, пока власть лояльна к его людям.
– Именно, – с удовольствием подтвердил Шукалевич, – именно. Как, бишь, говорят в армии? Честь твоей части – это часть твоей чести.
И он засмеялся дробным неприятным смехом. Николас кивал, вежливо улыбаясь, потом распрощался.
…У здания Управления соцобеспечения, как почти у всех административных заданий, парковка была внизу, на земле, а не на крыше; крышу украшал купол с башенками. «Одиночка, – думал Николас, поднимаясь по гранитной лестнице крыльца. – Эрвин совершенно одинок, ему некуда возвращаться, его никто не ждёт. Если так, он действительно должен быть невротиком. Его отвага, вошедшая в легенды, – не здесь ли её корни?..»
Лифт возносил товарища Реннарда наверх, к кабинету и новому рабочему дню. Управление уже проснулось, но мелкие чиновники в холле вовремя притормозили и рассеялись – в лифте Николас ехал один. «Бойцы Отдельного батальона, – думал он, – верная стая. За своего командира они растерзают любого, но лучший подарок для них всё-таки увольнение домой. Это нормально. Может ли быть иначе? И вот человек, которому нечего терять, становится до безумия смелым… Даже если и так, не важно, – заключил он. – Чёрный Кулак – один из лучших мифов нашей Революции. Лучше, чем всё, что можно придумать для пропаганды. Такой миф надо беречь. Залакировать все неровности и прикрыть слабые места. И я этим займусь».
Он поздоровался с новой секретаршей, к которой никак не мог привыкнуть, и вошёл в кабинет. На столе стоял дрянной отечественный лэптоп: с планшеткой пришлось попрощаться, на всей планете не нашлось для неё запчастей… «По крайней мере лайский коньяк остался, – философски подумал Николас. – Всё-таки на свете ещё много хорошего. Как удачно вышло, что я пригласил Эрвина к нам на праздник. И как славно, что он согласился…».
Метеослужбам Плутоний-Сити понадобились целые сутки, чтобы наверняка сменить погоду над городом. В месяце циа обеспечить солнце и штиль – непростая задача. Но это было важно, очень важно: среди недель промозглой сырости, серого неба и сбивающего с ног ветра подарить людям день света и тишины. Пять лет назад эти люди силой оружия взяли право на праздник, вступили в сердце бури – и покорили её.
Годовщина Революции… Утром был парад на Центральной набережной. Отборные части Народной Армии промаршировали, красуясь собой, от спортивного парка до Дома Правительства. Над усмирённой океанской гладью голопроекторы во всё небо развернули Боевое Знамя. Оно билось на несуществующем ветру полчаса, а потом голограмма менялась раз в пять минут: цветы и медали, звёзды и орденские ленты – всё, что обычно рисуют на открытках. У Дома Правительства возвели временные трибуны. Товарищ Кейнс говорил речь. Это тоже было важно, очень важно: прийти к народу, доверившему тебе власть, и говорить с ним вживую, в реальном времени… Глава Народного правительства выглядел отдохнувшим и оптимистичным. «Это потому, что приезжал Доктор», – думал Николас. Зондер приехал ночью к Кейнсу на дачу, поговорил с ним по-своему и уехал, оставив друга впервые за много недель спящим спокойно. А сейчас, небось, пишет яростную статью про тоталитаризм и клеймит военную хунту. Доктор – это что-то…
Во второй половине дня начались торжества.
Они охватили город, точно пожар, с четырёх сторон: начавшись благопристойно, на стадионах и в концертных залах, к вечеру перетекли в рестораны и клубы, к ночи – на улицы. Как только стемнело, небо от края до края озарилось голофейерверками. В жилых районах там и здесь начали пускать древнего устройства ракеты, которые вспыхивали невысоко и бедно, зато производили самый праздничный шум.
В Управлении соцобеспечения царила суматоха. Экономить на годовщине Революции – дело последнее, и почти все идеи подчинённых Николас постановил воплотить в жизнь, не стал только занимать для празднования внешний зал. Большой зал в Управлении роскошью и величиной не уступал городским. К тому же нехорошо сотрудникам Управления шляться по улицам пьяными и в неподобающем виде – а в том, что они отпразднуют с душой, Николас не сомневался.
Теперь он сидел за столиком в дальнем углу. Гостей было много, почти все – солдаты и офицеры. В Управлении хватало девушек на выданье. На эстраде играла глазами и бёдрами певица; хрипловатый, джазовый её голос отдавался эхом, которое вздымалось и опадало над залом океанской волной. Разряженных женщин было не узнать, подтянутые мужчины казались как на подбор красавцами. Дискотечные голопроекторы выдавали безумные программы, которых Николас никогда прежде не видел, – танцующие превращались в цветы, в языки пламени, в сильфид и драконов, из ниоткуда возникали прекрасные незнакомцы и незнакомки и разбивали настоящие пары, чтобы исчезнуть через минуту. Фантастические пейзажи и интерьеры сменялись один за другим. Бутылка лайского коньяка перед начупром понемногу мелела, порой у Николаса начинало плыть в глазах, и зал представал яркой наркотической галлюцинацией.
«Прекрати, – сказал он себе, наливая очередную рюмку. – Тебе нельзя напиваться. Во-первых, потому что просто нельзя, а во-вторых, у тебя дела».
Фрайманн стоял у стены чуть в стороне.
Он был в чёрной парадной форме, только аксельбант на груди белел. В захват голопроекторов Эрвин не попадал, не видоизменялся и совершенно терялся в тени. С начала вечера он не выпил ни бокала. Николасу пришло в голову, что на их праздник он смотрит как сторожевой пёс на гулянку хозяев: им – беспечные песни и танцы, ему – грозные шорохи в ледяном мраке, и в этом его доля и счастье.
