Он пристально взглянул на нее, и в ее сердце внезапно ожили все прошлые страхи. По ее телу пробежала легкая дрожь, и это не укрылось от него.
— Вам холодно, — сказал он, и ей показалось, что он едва заметно улыбнулся. — Позвольте, я закрою окно.
Он встал, пересек комнату, и, пока он возился с оконными задвижками, она вдруг поняла, что должна немедленно покончить с не дававшей ей покоя неопределенностью и удостовериться в его намерениях.
— Вы очень добры ко мне, гражданин депутат, — начала она, когда он вернулся за стол.
Он удивленно взглянул на нее.
— Стоит ли говорить об этом?
— Да, поскольку я должна сказать вам, — не отрывая глаз от груботканой скатерти, продолжала она, — что настало время прощаться.
Она внезапно подняла глаза и успела заметить у него на лице выражение подозрительности, гнева и страха.
— Прощаться? — изумленно повторил он и нахмурился.
— Мы уже в Ниверне, — пояснила она. — Здесь моя родина и повсюду друзья.
— Друзья? Какие еще друзья? — осведомился он таким тоном, словно готов был немедленно подписать им смертный приговор.
— Назвать сейчас моих друзей означало бы подвергнуть опасности их жизни, а это недостойно по отношению и к ним и к вам. Я не хочу, чтобы вы делали выбор между чувством долга и своей совестью, я бы также не хотела появиться вместе с вами среди бела дня в Невере, где многие могут вспомнить и узнать меня. Что они подумают, увидев меня в вашем обществе? Вы окажетесь скомпрометированы и…
— Скомпрометирован! Ха-ха! — прогремел по комнате его презрительный смех. — Кто это, интересно, в Невере осмелится скомпрометировать меня?
Она задумчиво улыбнулась и медленно покачала белокурой головой.
— Вашему мужеству, я бы даже сказала, бесшабашной отваге, можно только позавидовать, гражданин. Я и так уже в неоплатном долгу перед вами, чтобы вдобавок ко всему позволять вам рисковать ради меня своей жизнью.
— Довольно об этом сейчас, citoyenne! Я ничем не рискую. А если и рискую, то что с того? Я распоряжаюсь своей жизнью по своему усмотрению и ни у кого не спрашиваю на это разрешения. Мы, свободные люди новой Франции, не нуждаемся ни в чьих разрешениях для своих действий. Все это осталось в прошлом, вместе с канувшей в небытие тиранией, — закончил он в своей обычной, слегка сардонической[20] манере.
— Однако ваше великодушие ничуть не обманывает меня, — решительно взглянув на него своими зелено-голубыми глазами, проговорила она, — и поэтому мы расстанемся сегодня же вечером.
Он наклонился к ней через стол, и его лицо помрачнело и, как ей показалось, слегка побледнело.
— Вот так новость, citoyenne! Вы говорите, сегодня вечером? Ну-ну! А куда же вы собираетесь, позвольте спросить вас?
— Этого я не могу вам сказать.
Он рассмеялся.
— Иначе я не отпущу вас, — яростно, словно собака, у которой отнимают вожделенную кость, прорычал он, но тут же сменил ставший чересчур откровенным тон и продолжал уже более спокойно: — Я хотел сказать, что не позволю вам рисковать собой. Простите мою настойчивость, citoyenne, но я не для того спас вас от гильотины, чтобы вы так безрассудно распоряжались своей жизнью. О нет! Поэтому я расстанусь с вами не раньше, чем удостоверюсь, что вам ничто не угрожает.
— Но вы говорили в Париже…
— Забудьте о том, что я говорил в Париже. — В его голосе вновь появились гневные нотки. — Запомните: мы будем вместе до тех пор, пока вы не окажетесь в полной безопасности.
Она почувствовала, как ее сердце сжалось от страха. Итак, она получила желаемый ответ. Его горящий взгляд, порозовевшие щеки и нахмуренный лоб говорили яснее всяких слов. Теперь у нее не оставалось сомнений, что перед ней был все тот же волк в человечьем обличье, каким она всегда его считала. Но почему он так осторожно, словно исподволь, подкрадывался к ней, своей жертве? Впрочем, на этот вопрос она не стала искать ответа, да и какая польза была бы для нее в том, если бы она узнала, что его тщеславие не позволяло ему вступать в обладание своей добычей без борьбы?
Однако внешне она никак не проявила обуревавшие ее чувства. На ее лице промелькнула было тень удивления, но она быстро скрылась за нежнейшей и приятнейшей из улыбок, которыми она прежде не удостаивала его.
— Ваше великодушие, гражданин… — она запнулась и смущенно опустила глаза, — …проявленное вами благородство… — опять запнулась она. — Простите, мне трудно говорить. Мне хочется плакать от благодарности. Но я хочу…
— О, оставьте! — умоляюще воскликнул он. — Вы еще не знаете, насколько я предан вам и на что готов ради вас, Клеони.
Его тонкая, изящная рука опустилась на ее руку, и она, внутренне содрогаясь от отвращения и проклиная себя за спектакль, который ей пришлось разыграть, приложила все усилия, чтобы не отдернуть ее.
— Позвольте мне уйти, — попросила она, вставая и заливаясь краской, что он истолковал совершенно превратно. — Я… я слегка смущена.
— Нет! Подождите! — вскочил он, сгорая от нетерпения и досадуя, что между ними совершенно некстати оказался стол.
— Завтра! — еле слышно прошептала она. — Мы поговорим об этом завтра. А теперь позвольте мне удалиться. О, я прошу вас!
Она едва не перегнула палку, изображая борьбу с якобы возникшим магнетическим влиянием его персоны — находись на месте ее собеседника кто-нибудь другой, это могло бы иметь самые плачевные последствия. Но Шовиньер, тонкий психолог, умел сдерживать свои порывы и знал, что мягкость и уступчивость — лучшие средства для достижения полной победы над женщиной.
Слегка вздохнув, он склонился перед ней в низком поклоне и, выпрямившись, обнаружил, что остался в одиночестве. Бесшумной тенью она выскользнула из гостиной, и он услышал только, как щелкнула задвижка в ее комнате. Он вновь вздохнул, улыбнулся и, сев к столу, налил себе вина.
А в это время мадемуазель де Монсорбье, едва не падая в обморок, стояла, прислонившись спиной к стене у себя в спальне, и, даже не помышляя о том, чтобы лечь в постель, прислушивалась к тому, что происходило в гостиной.
Через полчаса оттуда донесся звук отодвигаемого кресла и шаги, и она догадалась, что он принялся расхаживать взад-вперед по комнате, словно зверь в клетке. Шаги приблизились к ее двери и замерли. У нее перехватило дыхание, и сердце ее учащенно забилось; дрожа, как осиновый лист, она ждала стука в дверь, но когда он, резкий и настойчивый, наконец раздался, она каким-то чудом сумела заставить свой голос звучать ровно и спокойно.
— Кто там? — отозвалась она.
— Это я, citoyenne, Шовиньер.
— Что вам угодно?
