— А кто он такой?
— Академик Караваев. Профессор Богданов много о нем мне рассказывал. Этот ученый знает все растения и выращивает новые. Надо идти, Рустем.
— Надо, — согласились глаза.
Старый академик принял их в лаборатории, похожей на сад. Он как-то уютно умещался среди множества цветов, близоруко щурясь поверх очков и покашливая.
— Здравствуйте, здравствуйте, — сказал он. — Пойдемте в мой кабинет.
...Здесь я немножко отвлекусь. Когда я собирал материал для повести, я подолгу беседовал с Яковом Михайловичем. Не один стакан чаю выпили мы с ним. О, как взволнованно рассказывал, он о приключениях Рустема. Как любил быстро повзрослевшего мальчугана, ставшего невидимкой... Я говорю «любил», потому что, пока я писал повесть, Яков Михайлович... Но об этом после.
Я прочитал две тетради, переплетенные кожей — это был дневник Якова Михайловича. Ведь у каждого в жизни случается такое, о чем хочется написать и как-то сохранить в памяти.
Несколько страниц из «Записок Я. М. П.» я сохраняю и переношу полностью в повесть.
Из «Записок Я. М. П.»
«Я стал естествоведом. И как это оказалось интересно! Это целый мир со своими законами, одно государство, где правит свет солнца. И во всем виноват мальчишка, которого я и в глаза не видел. Да его и не увидишь. Он стал невидимкой, съев цветок папоротника. А я углубился в книги. Не сумели мне во время положить под руку книги о Мичурине, о Бербанке, о Тимирязеве, Павлове. И вот теперь они лежали передо мной, а я будто вернулся в детство и, не зная, с какой начать, начал выбирать книгу с картинками. Наконец взялся за книжку американского садовода Лютера Бербанка. Он смотрел на меня с портрета. В изящном костюме среди вишневого сада он походил на доброго волшебника. И вот я забрался в этот сад. Чего я там только не увидел!
Вот гигант-вяз, протянувший могучие ветви — встанешь под них, и неба не видно. Можно подумать, что вязу сто лет, а ему всего пятнадцать. А вот близко-близко к вязу, точно прислонившись слегка, стоит громадное ореховое дерево — «королевское», так назвал его Бербанк. Я прошел в аллею лилий: среди белых великанов стояли карлики — так мне показалось, когда я смотрел на лилии. Я сорвал чернослив, и он едва уместился на ладони. Бербанк «поколдовал» над летней розой, и она стала цвести круглый год. А гордый подсолнух, который смотрел только на солнце, после того, как прикоснулся к нему Бербанк, склонил свою тяжелую голову к земле.
Может быть, и в лесу, когда мальчик пришел за бабушкиной сказкой в заросли папоротника, родилось чудо? Сколько я перерыл книг, но нигде я не встретил сведений, что папоротник цветет.
Нужны были столетия, чтобы из древнего папоротника появился в земной толще каменный уголь. Как знать, возможно, в ту далекую пору целое лето поднимались белые цветы папоротника. Однажды Тимирязеву принесли липовые листья с крупными пятнами и спросили: «Что это, Клемент Аркадьевич? Липа погибает? Он улыбнулся. — Нет. Это не болезнь — это жизнь. Сахар, сахар, друзья мои». Оказалось, что в очень жаркие дни листья превращают влагу в пар и откладывают кристаллики сахара. Откуда же взялись цветы папоротника? Сахар?
Кончится война — я обязательно займусь садоводством. Начну с розы. О, если бы у меня что-то получилось. Ведь смог же американец Джорджи Скупер вырастить розу в пять метров. И цветы на ней были с черными бархатными лепестками. Черная роза. Он же первый сорвал и голубую розу. И, наверное, сам удивился, увидев розу, наполовину белую, наполовину нежно-красную. До сих пор, я знал одну березу — среднерусскую. А на Дальнем Востоке тоже есть береза, но ствол ее крепок, как железо; не то что топор, пуля — и та не берет его.
Заманчивый мир открылся передо мной
В прошлом веке жители одного небольшого городка смеялись друг над другом — у них стали распухать носы. И смех, и грех! Какие только порошки они не пили, какими мазями не пользовались — ничто не помогло. Как июль подоспеет жарой — глаза начинают слезиться и носы распухают. И что бы вы думали, — во всем были виноваты дикие ореховые деревья из породы «Астраханских», посаженные на улицах города по приказу самого градоначальника. Пришлось выбирать: или ореховые деревья или нормальные носы...
Я вспомнил, что Рустем говорил: «Когда я рвал папоротник, в лесу было светло». Откуда появился этот свет? Молния? Цветы?
Сначала мне казалось невероятным подойти к кому-то и сказать: «Знаете, я час тому назад разговаривал с невидимкой». Кто бы поверил? «Зафантазировался человек» — сказали бы. Но академик Александр Павлович Караваев не рассмеялся мне в лицо — слишком взволнованно и серьезно я рассказал ему о невидимке. Сначала я пришел к нему один, а потом с моим новым невидимым другом.
Академик похож на Льва Толстого — смотрит спокойно, говорит неторопливо. Он разговаривал с нами, как со старыми знакомыми. Удивительный старик, ничем такого не удивишь. «Природа на все способна», — только и сказал он. Глядя на него, я вспомнил своего деда, добролицего, широкобородого, с усталыми руками на коленях — его я мог слушать целыми днями, он всегда рассказывал о том, чего никто не знал. А когда я спрашивал его, откуда он столько знает, дед отвечал:
«С мое проживешь — голос земли начнешь понимать».
Вот слова академика Караваева:
— Я сам долго работал над созданием краски, которая смогла бы сделать предметы невидимыми. Такая краска не повредила бы нашим самолетам. Конечно, человек по своей сути в природе — против войны, он рождается, чтобы жить, а не воевать, но пока... Задавали ли вы себе вопрос — почему я вижу вас, почему вы видите меня? А в темноте? Разве ночью вы не двигаетесь ощупью даже в своей комнате? Значит, причиной нашей беспомощности в темноте является отсутствие света. Все предметы отражают свет, поэтому мы их и видим. Невидимка же не отражает лучей света и потому он незрим.
— Но его одежда? — спросил я. — Ее мы тоже не видим.
— А представьте себе воришку. Он украл и сбежал. И вот по его следу идет собака. Очень долго идет и находит вора. Почему? Его след сохранил запах... Ну-ка, дружок, надень мою шляпу, — обратился академик к Рустему.
— Надел, — сказал Рустем. Шляпа повисла в воздухе. Нельзя было не улыбнуться.
— Если бы он поносил мою шляпу день-два, она тоже стала бы невидимой. Ее пропитало бы то же излучение, которое пока нам неизвестно. Как след человека сохраняет его запах, так и одежда невидимки — его излучение.
...А ты дружок, — сказал академик Рустему, вернее, шляпе и глазам, — пойми, что тебе нельзя ничего надевать из чужой одежды.
— А если будет холодно?
— Надо что-то придумать. Да, с этим вопросом действительно сложно.
— И глаза никуда не спрячешь.
— С глазами еще сложнее. Если их спрятать, ты ничего не увидишь.
Академик не спешил с ответом на главный вопрос — почему именно цветок папоротника обладает такой чудесной силой.
Когда мы собрались уходить, Рустем спросил:
— Но когда-нибудь я ведь стану видимым?
— А ты хочешь?
— Нет. Пока...
— По-моему, тебе еще долго быть невидимкой. Только надо опасаться очень сильных ультрафиолетовых лучей.
— А что это такое?
— Лучи солнца.
От академика мы вышли в солнечный день, и Рустем потянул меня за рукав:
— Перейдем на другую сторону, там тень.
Потом, немного помолчав, грустно сказал:
— А я любил загорать...
На Тверском бульваре мы сели на скамейку. Я сделал вид, что читаю газету. Никто не обращал на нас внимания.
Мы тихо разговаривали.
— Дядя Яков, мне уже пора на фронт.
Я не видел его глаз, вероятно, он опустил голову. Тонкий прутик чертил на земле рельсы.
— А на какой? Ты думал об этом?
— Где трудно, туда...
Гитлер начинал летнее наступление.
Зима отбросила его от Москвы. И тогда, как обозленная собака, Гитлер бросился на Приволжье. Бросился жечь, убивать, рушить. Какое сердце не заболит, в каком сердце не родится ненависть, когда убивают твоих близких. Когда дороги, русские дороги с березками по обочинам, топчет безжалостный сапог смерти. Горит хлеб, горят деревни, улетают птицы...
— Ты поедешь на фронт, а там жарко. Там трудно, Рустем.
— Да.
Я подарил ему пистолет, когда мы вернулись домой. У него загорелись глаза. Он, как взрослый, пожал мою руку:
— Спасибо. Первых десять фашистов я убью от Вашего имени, дядя Яков.
Когда-нибудь, после войны, мы с тобой пойдем в кино, — сказал я. Не знаю почему, но мне вдруг захотелось поговорить с ним как с простым мальчишкой — заядлым киношником и футболистом. — Сразу на два фильма сходим и мороженого наедимся. А потом куда? На стадион?
