дороги нет.
— Как нет? Вот же перед вами дорога.
— Просёлок? Я там «сяду»! Вон какая грязища. Лужи…
— Не сядете, не волнуйтесь. Поезжайте.
— Точно застрянем, — шофёр нехотя свернул с асфальта. — А куда хоть ехать?
— Вон дом, видите, — Роэ показал ему на домишко, стоящий почти в поле, на опушке леска.
— Дом? Там разве живут? Он, кажется, заброшенный!
— Никакой не заброшенный. Езжайте, — Виталий Леонидович начинал уже злиться.
Покачиваясь на ухабах и объезжая лужи, такси наконец доехало до гнилой и чёрной от старости лачуги, которую Роэман называл домом.
— Я скоро, — Виталий Леонидович вышел из машины и подошёл к кривой, висящей на одной петле калитке.
Впрочем, тут всё было под стать этой самой калитке — завалившийся забор, кривой сарай, сам дом. Он вошёл во двор и подошёл к покосившейся двери дома, остановился. Ему показалось, что кто-то в сарае, который примыкал к дому, скулит. Не то чтобы ему было интересно, но… Он сделал пару тихих шагов и открыл дверь сарая.
Там, в полутьме, у стены, сидел на старом ведре белокурый мальчик, лет семи-восьми, он весь сжался, одежда на нём была сырая, ему было холодно, и он, пошевелившись, чем-то звякнул негромко, всхлипнул и стал кашлять. Сначала Роэ не понял, что это у него на шее, но потом разобрался. На мальчишке был ошейник, и он был прикован цепью к стене. Мальчик большими испуганными глазами смотрел на Роэмана, а тот даже в полумраке сарая разглядел на лице ребёнка кровоподтёки. Но это всё его не касалась, Виталий Леонидович, не произнеся ни звука, закрыл дверь. В сенях было темно.
— Кто? Кто там лазит, а? — донёсся низкий женский голос. — А ну-ка… выходи. Прокляну! Сволочи!
Он открыл дверь из сеней в комнату. В доме было не лучше, чем в сарае, может, чуть теплее, но так же сыро и отвратительно, как и там, только ещё воняло сырым тряпьём и гнилью. А у старой обшарпанной печи в углу грелись четыре огромные, жирные кошки, противные. Все они таращились на вошедшего. А он оглядывал их: ну конечно, как тут без них. Без кошек в таких местах никак.
— Я думал, ты знаешь, — произнёс Роэман, входя из тёмных сеней на свет к окну.
Он сразу увидел её и совсем не удивился тому, что за несколько лет, что они не встречались, она совсем не изменилась. Большая бабища, в куче грязных юбок до пола, не седые, а пегие космы-сосульки, выбивающиеся из-под старого цветастого платка. Она повернула голову в его сторону: так и есть, он узнаёт её глаза, они мутно-серые, в них нет зрачков, плоская морда бабищи в крупных родинках, из которых растут длинные седые волосы, в узловатых, артритных руках она держит трость, бадик, из тех, с которыми ходят многие старухи. Она тяжело опирается на него.
— Роэ, ты? Ты, что ли? — баба, кажется, удивлена.
— Злата, Златочка…, — Роэман обходит комнату, брезгливо осматривает стол с грязной посудой и плохо обглоданными костями, — а ты всё та же красотка.
— А я думаю, что за пёс поганый таскается у меня по дому?
— Раньше ты меня сразу угадывала. Что, потеряла сноровку? Или это я изменился? — миролюбиво начал Виталий Леонидович.
— Изменился. А то нет, что ли? С рылом-то твоим что случилось, а?
Роэман уже и позабыл, что он за последнее время и впрямь немного поменял внешность. И теперь это замечание старухи его, признаться, укололо. Раньше он пропускал мимо ушей любые колкости и оскорбления, но сейчас, когда его лицо стало, мягко говоря, таким непривлекательным, упоминание об этом его раздражало. Впрочем, он уже понял, что его раздражали не только замечания, но и всё вокруг. Он устал. Устал от всего этого. А старая тварь ещё и доливала масла в огонь:
— Ты, говорят, стал служить сильным, да? Правда? — она усмехается. — Не они ли тебе морду скривили?
— Речь сейчас идёт не обо мне, Златочка, — подавив в себе желание переломать ей кости, ну, например, челюстную кость, заговорил он.
— Так чего тебе надо, пёс? — весьма резко говорит баба.
— Мне от тебя? — Роэман хотел сесть на табурет у стола, но посмотрел на него, и ему стало жалко свой плащ. — Мне от тебя ничего не нужно, я вот думаю, как вам свой нож вернуть.
— Нож вернуть? — спросила баба немного удивлённо. — Наш нож?
— Ну да, вы же свой семейный нож потеряли.
— Из-за тебя, урода, потеряли… Из-за тебя, — зло напомнила она.
— Ну так он у той девки, — сказал Роэман, хотя наверняка этого не знал, — нужно его просто у неё забрать.
— Ты, ублюдок, что, не слышал, что тебе мои дочери говорили? Не слышал, ублюдок? — Роэ только морщился в ответ. — Нельзя к этой девке подойти, ты, что, не слышал, что её хранит Гнилая?
— Да слышал, слышал, — отвечал Виталий Леонидович, доставая сигареты, — я её даже видел.
— Видел?
— Видел-видел, она моего Мартышку забила его же топором.
— А-ха-ха…, — она смеётся. Эта новость её, кажется, порадовала. Но тут же спрашивает: — Так зачем ты меня под это дело подводишь? Смерти моей желаешь?
«Если бы я хотел твоей смерти… Я прямо сейчас оторвал бы тебе твою омерзительную башку». Роэман подумал, что, может быть, сделал бы это даже с некоторым удовольствием. Впрочем, он, кажется, начинал звереть. Это от недосыпа, наверное; ему нужно было держать себя в руках. Да, в руках, и он произнёс:
— Не неси ерунды… И прошу тебя, сделай, пожалуйста, глаза нормальными.
Старуха исполняет его просьбу, и у неё из-подо лба, из-под верхних век выкатываются карие, пронзительные глаза. Она смотрит на него: ну, говори.
— Ну, так намного приятнее с тобою разговаривать, — говорит Роэ и продолжает: — Я верну тебе нож.
— Как? Его забрала Гнилая.
— Ещё раз повторяю, ваш нож Повелительнице Мокриц не нужен, он у той самой девки, которую вы мне обещали зарезать.
— И как его забрать?
— Как забрать? — тут Виталий Леонидович делает паузу. — Я его тебе принесу… Найду и принесу, как только девка сдохнет.
