Марковы изыскания принесли больше вопросов, чем ответов, но мелочное научное сообщество заставило его ради степени сдержать нездоровое навязчивое любопытство; диссертацию пришлось ограничить вопросами методологии и количественного измерения «Колебаний популярных коллективных ретроспективных влечений городского англоязычного населения Канады в 1980–1988 гг.». Однако теперь Марк волен искать любые ответы. Работа, которая привела его в Европу, насытит все жадные «почему?», рыщущие в глубине его четких выводов.
Почему, по данным одного их Марковых опросов, целых 48 процентов девушек, поступающих в Университет Макгилла, привозят с собой из дому обрамленную фотографию «Поцелуй у парижской мэрии» Робера Дуано,[2] культовая картина Парижа между войнами (по каталогу ностальгенное местовремя № 163). Еще 29 процентов девушек покупают эту фотографию в первые полгода после зачисления.
Почему, согласно открыто публикуемой статистике издательских продаж, репродукций этого всеми любимого снимка продается гораздо больше, чем тематически неотличимого «Поцелуя на Таймс-сквер в день победы над Японией» Альфреда Айзенштадта,[3] даже в Париже, где ощутимый уровень межкультурной зависти должен выдвигать американца вперед Дуано? Или наоборот, если это не убеждает, тогда почему родство и этническая гордость не выдвинут Айзенштадта вперед француза на нью-йоркском рынке?
Почему с 1984 по 1986 году производителей нестандартной мебели в Онтарио прошла волна заказов на викторианские кушетки, огромная популярность которых никак не объяснялась только новыми фильмами о той эпохе, складчато-криноливым бумом 1982–1985?
Почему в годы, последовавшие сразу за Первой мировой войной, отмечается спад в продажах любого антиквариата кроме военного снаряжения и картин?
Почему кассеты с фильмом «Касабланка»[4] в квебекских видеопрокатах берут в три раза чаще, чем в Онтарио, даже с учетом статистической поправки на число жителей, имеющих видеомагнитофоны, и самопальных копий?
Почему прошлое (и, если брать канадцев, чаще чужое, а не свое) так на нас действует?
Как умирающий, что призывает к ответу несправедливого Бога, Марк не переставая спрашивал: «Почему?» И каждый научный вопрос был лишь повторением назойливого личного вопроса, того, который Марк задает себе почти с тех самых пор, как научился думать, которого стесняется, но вопреки себе не перестает задавать, которым он может поделиться с другом, только напившись или в шутку: почему я несчастлив в том времени и месте, которое мне досталось?
Вскоре после знакомства с Марком Чарлз классифицировал его как «безнадежно грустного, негодного даже торговать ширпотребом». Скотт, в свою очередь, именовал Пейтона «не по возрасту пожилым».
VIII
Проходя утром между двух одинаковых пушек, охраняющих вход в антикварную лавку на горе Геллерт, Марк смутно представлял себе какую-то венгризованную разновидность одного из знакомых типов канадских антикваров. До сегодня он проводил свое европейское исследование в библиотеках, а теперь вернулся в поле и готовился встретить в этом городе переименованных и перепереименованных улиц очередную странную душу, которая худо-бедно добывает пропитание, торгуя чужими историями.
Дверь закрылась за ним с предсказуемым бряканьем колокольчика, форму и расположение которого Марк знал и не глядя. После яркого солнца Марк слепую секунду стоял, пока глаза привыкали к продуманному сумраку магазина, а невидимый хозяин, разумеется, изучал его, оценивая вероятность покупки.
— Американец? Deutsch? Français?
Гудящий венгерский мужской голос, и Марк ответил, не успев обнаружить его обладателя:
— Канадаи, бесель анголуль? — опрометчиво израсходовав все три своих венгерских слова за раз.
— Да, да, конечно. Но вы говорите очень хорошо на венгерском. Давайте по-венгерски.
Голос за прилавком и золотым торшером обрел лицо: густые черные волосы, густые вислые черные усы, бледность, мешки под глазами, голова слегка запрокинута, тенниска и золотой наборный браслет.
— О, нет, нет, — вежливо возразил Марк, еще в дверях, колокольчик только смолк. — То есть нем, — говорит он, теперь уже и вправду истощив весь мадьярский лексикон. — Я знаю только, как спросить бесель анголуль.
— Канада, говорите? Ваши мама и папа, конечно, из Венгрии.
— Вообще-то нет. Из Ирландии. И из Англии. Французы, немцы. Чероки, как утверждает одна из бабушек. Я беспородный.
— Но как вы так хорошо говорите по-венгерски? У вас есть, наверное, венгерская девушка.
— Вообще-то, э, нет. Я приехал только месяц назад.
— Много времени.
— Да, но вообще-то нет.
— Хотя вы считаете их симпатичными, да? Наших венгерских девушек? Самыми симпатичными во всех странах? Как француженки?
— Да, конечно. Очень симпатичные.
— Ну, вы знаете, это правда. Лучшее место для изучения языка — это постель.
— Да, я это уже где-то слышал.
Антиквар опустил глаза в какие-то бумаги на конторке, и Марк огляделся, готовый к неизбежным чашкам для бритья, разрозненным серебряным сервизам, хламу с каминных полок мертвых людей.
Вместо этого взгляд Марка зацепился за фотографию на конторке, небольшой снимок в рамке, группа солдат, классическая Вторая мировая. Их форму Пейтон не угадывает, но почти сразу опознает бледного солдата, второго справа в первом ряду, на корточках, с сонными глазами и вислыми черными усами.
— Вы были солдатом?
Едва сказав это, Марк понимает, что сморозил глупость; этот человек тогда мог быть только ребенком.
— Да, а как вы это знаете про меня? А, понимаю. Нет, это мой отец. Многие говорят, что у нас одинаковая внешность. Это вот с друзьями, они собрались вместе, эта фотография. Когда они только начали. Ему пришлось сбрить усы скоро после этого. Это была фотография прощания с усами.
Марк берет карточку и смотрит на совершенного двойника антиквара (только в солдатской робе); солдат откинул голову назад и потому глядит сверху вниз с иронической воинственностью.
— Идите посмотрите сюда. — Венгр ведет Пейтона в угол магазина, где живописные холсты в золотых рамах висят по стенам и стоят на полу, прислонясь один к другому. — Мой дед.
Высоко на желтой стене опять висит лицо того же человека. Здесь у него усы чуть подлиннее, а волосы зачесаны назад. На нем синяя кавалерийская форма с золотыми косицами на плечах; повернувшись в три четверти, он смотрит из темного фона. Надменный офицер, слегка откинув голову назад, с воинственной прямотой наблюдает за ученым, который бродит туда-сюда у портрета.
— На нем надета форма императорской гвардии. Она и сейчас у нас, там. — Антиквар машет в другой угол магазина на безголовый портновский манекен в синем мундире с галуном, таких же форменных брюках в обтяжку и черных кожаных сапогах со шпорами. — Ее я, конечно, не продаю. Пока.
Антиквар возвращается к себе и перебирает другие картины, приставленные к стене за конторкой.
— Вот, мы нашли ее, — восклицает он и поворачивается к Марку с золотой рамкой в руках, поменьше.
Две выжлы, венгерские охотничьи собаки, лежат, подобравшись, на полу из шахматной черной и белой плитки. Подле собак, положив ладони им на головы, опустился на одно колено мальчик. На нем короткие панталоны, бархатная курточка и кружевной воротник. Вот женщина, очевидно, мать мальчика, распущенные темные волосы текут по плечам и кроваво-красному платью. Она вяло улыбается из объятий широкого резного кресла. Держит младенца в струящейся крестильной рубашке. Рядом с женщиной, положив ладонь ей на плечо, стоит на фоне приоткрытых застекленных дверей, за которыми зеленеет парк, опять — к Маркову удовольствию — человек с лицом антиквара. Теперь на этом лице спокойная отеческая гордость, голова человека опять слегка откинута назад. Он в военной форме: длинные полы поверх обтягивающих белых штанов. Бровь чуть вздернута. Он не носит усов, и длинные черные волосы собраны в короткий хвост, но в остальном сходство полное.
— А это, — сказал антиквар, водя пальцем около младенца в крестильной рубашке, — мой прадед, отец его.
Он тычет в сторону безголового манекена.
— А мальчик скоро после этого, — антиквар показывает на старшего ребенка, с собаками, — умер. Это удачно, я думаю. Для моей ветви. Картина написана в восемьсот двадцать втором. Мальчику с собаками, который умер, здесь пять лет. Его отец, мой прапра-, я думаю, родился в семьсот девяносто четвертом. Он был дворянин, видите.
— В вашей семье все мужчины служили в армии?
Антиквар щелкнул каблуками кожаных мокасин с кисточками, и Марк спрашивает, нет ли фотографии самого хозяина в военной форме.
