Чарлз назвал цифру в форинтах.
— В неделю?
— Конечно, нет. В месяц.
— Это смешно. Это же бесплатно. Предложи ему больше.
Сабо наполнял бумажные стаканчики, чтобы скрепить сделку, но Чарлзова довольная мина немедленно перетекла в брезгливую.
— Предложить больше? Ради бога, не глупи. Это в два раза больше того, что он платит за это жилье городу. Посмотри, как он доволен сделкой! Не надо снисхожде…
— Доволен сделкой? Да он думает я — личный адъютант Эйзенхауэра.
— Это твое конкурентное преимущество, — объяснил Чарлз, едва сдерживаясь. — Такими вещами не разбрасываются.
— Мне не кажется, что это снисхо…
Тут заговорил старик, он явно встревожился. Смотрел на Чарлза, но показывал на Джона.
— Nem, пет. Nagyon jól van. Nagyon, — успокоил его Чарлз. — Сделай радостный вид, Джон. Он боится, что обидел тебя.
Джон рефлекторно улыбнулся: он не хочет быть грубым. Все чокнулись и выпили.
Сабо собрал пустые стаканчики, поставил в раковину и ополоснул из крана для нового жильца, бутылку с бренди убрал под телевизор. Потер руки и заговорил деловым тоном. Сильно облагороженный синхронный перевод Чарлза: Джон свободно может въезжать завтра, вот так у нас работает отопление, вот так платить за газ, а будут ли американские солдаты ставить к стенке? Сошлись на двух годах аренды, платить раз в три месяца другу Сабо, который живет двумя квартирами выше, вот так управлять телевизором, так включать нагревательную колонку в ванной, а если нужна какая-то информация о пленных, русских или венграх, и она есть у Сабо, он будет рад помочь. Он никогда не был убежденным коммунистом, но у рабочего на самом деле выбора нет. Квартира хорошая, Сабо повезло, что она ему досталась. Это благодаря партии Сабо с женой попали из деревни в город, получили работу на фабрике и эту квартиру, где вырастили сына. Сын живет теперь недалеко от Печа, с женой и дочерью. В Будапеште была хорошая жизнь. Андраши — хорошая улица, хороший район. Вот так зажигать плиту. Партия, кажется, делает много полезного. Поневоле сообразишь, что жизнь стала лучше оттого, что коммунисты у власти. Сабо с женой поселились тут только в прошлом году, надеются вскоре родить ребенка; Сабо хочет девочку, а Магда — мальчика. Партия очень помогла им на первых порах. Это ключ от подъезда, а это от квартиры, так телефон выходит на городскую линию, это фотография моей жены Магды, Магда умерла в 88-м. Вот телефон сына в деревне. Удачи во всем. Спасибо, что пришли. Жду завтра в три.
— Viszontlátásra, — говорит старик.
— Viszontlátásra, — говорит Чарлз.
Джон кивает, улыбкой выражая бессловесные благопожелания, и американцы отправляются на поиски ужина.
V
На следующий день в три Чарлз был на работе, так что во время переезда общались в основном на языке жестов. Но в одиночку к старику, который отлично принимал евреев, Джон отправился без всякого мандража: накануне вечером Габор признался, что выдумал те слова, потому что переговоры ему наскучили. На самом деле Сабо дивился американским возможностям, видя, что человек Джоновых лет поднялся до такой власти.
Сын старика, мужчина под пятьдесят, помогал паковать вещи для переезда в деревню. Он знал несколько слов по-английски и, к Джонову облегчению, кажется, был доволен тем, как обстряпал дело его умственно неполноценный отец.
— Хороший бизнес окей, — раз за разом одобрял он договор. — Хороший бизнес окей. — И добавил: — Дежо это мой имя.
— Джон. Хуан. Ян. Йохан. Жан. — Джон произносил свое имя, разгоняясь, на всех языках, какие только мог призвать на помощь.
— Янош. — Дежо-младший сообщил венгерский вариант. — Янош это ваш имя, — сказал он и дважды хлопнул Джона по грудине.
— Точно. Спасибо. Янош это мой имя.
Быстренько внесли Джонов багаж (университетское образование). Джон показал, что может вернуться позже, когда увяжут раскиданные пожитки старика, но сын не согласился.
— Дом ваш, — сказал сын. Взял Джона под руку и подвел к желтому стулу. — Дом ваш. Отдыхать.
Следующие двадцать пять минут Джон ерзал на жестких пружинах и наблюдал, как Дежо-сын пакует чемоданы и коробки и тащит их вниз к машине, всякий раз отвергая Джоновы бессловесные предложения помощи.
Наконец в квартире ни вещей, ни жизни — только мебель. Когда сын в последний раз отправляется вниз, старик замирает перед зияющим пустотой гардеробом и молча пялится в его нутро. Голова у старика медленно склоняется к плечу, потом он медленно опускается на пол и садится, поджав ноги. На Джона тоже действует неотразимая сила распахнутого опустевшего шкафа с мелодраматически взывающими дверцами наотлет. Это зияние меняет в комнате свет и даже запах. Сабо, спиной к Джону, таращится в открытый шкаф, на прожилину в дереве, молнией летящую по задней стенке, и на перекладину, провисшую под тяжестью одних воспоминаний о рубашках, пальто и платьях.
Старик поднялся и обернулся. У него растут волосы из ушей, и сегодня он не брился; жесткие волосины засели в глубоких диагональных морщинах. Он кивает и жует губами — вчера вечером это движение казалось неприятным, но теперь почему-то не так; Джону не противно, он видит нечто другое, не потребность приладить протез и не смакование бренди. Джон угадывает слова, запертые за этими губами, он точно знает, что Сабо пытается или надеется что-то сказать. В его пристальном взгляде Джон различает страдание, но в следующий миг старик направляется к дивану, ложится на живот, закрывает голову локтем и отворачивается.
Молодой Дежо находит субарендатора на балконе: облокотясь на перила, лицом к комнате, Джон смотрит на старика, который, по-видимому, спит.
— Окей, Янош! Хорошо! — объявляет сын. Жмет Джону руку и шагает к дивану, тычет отца под ребра. Старик бормочет по-венгерски и нехотя садится, но не встает. Сын что-то отрывисто произносит, показывает на Джона, на дверь: очевидно, пора уходить. Старик отвечает сердито: глядит в пол, но слова теперь выкрикивает. Ровный тон перерос в ссору, набух и помрачнел, как грозовой фронт, с удивительной Джону быстротой. Джон все стоит, опираясь на перила над уличным движением, отстранившись от криков — насколько это возможно, не покидая квартиры. Он подумывал уйти, но тогда по пути к дверям пришлось бы миновать разгневанных мадьяр, устроить спектакль из своего ухода во время их спора — они могли бы понять этот демарш как попытку Джона вызвать у них неловкость за то, что они посягают на время «богатого» американца, так что Джон остался на месте, облокотившись на перила и в недоуменном смущении глядя на тех двоих.
Сын в отчаянии вскинул руки и выдохнул, зашипел, как сдутая шина. Он полуобернулся к балконной двери, крикнул: «Окей. Бай-бай, Янош. Звоните, если нужен», — и бросил Джону ключи: маленький ключ от квартиры и двух-с-половиной-фунтовую отмычку от переделанной вагонной двери дома. Старик не пошевелился, когда сын уходил. Джон слышит, как внизу открывается массивная входная дверь. Через перила он видит, как Дежо идет к зеленому «трабанту», присаживается на капот и закуривает.
За спиной у Джона старик встает с дивана и что-то достает с верхней полки шкафа. Восклицает: «Amerikai, für Sie» — и дальше что-то по-венгерски. Джон стоит в проеме балконной двери, виновато пожимая плечами, как он научился делать, когда кто-нибудь упорно обращается к нему по-венгерски. Старик протягивает две фотографии в рамках. Помедлив, пристраивает одну на распределительную коробку, другую ставит на тумбочку рядом с лампой. Обеими руками показывает на фотографии, широко растопыривая пальцы и оборачивая к снимкам ладони, явно просит: оставь их здесь.
— Igen? Igen? Ja? Ja?
— Йа. Иген.
Старик, не глядя, жмет Джону руку и уходит. Джон возвращается от захлопнутой двери к балконным перилам; в пустой квартире ему еще неуютнее, чем было, когда здесь паковали вещи и ругались. Эхо подъездной двери еще раз взлетает с улицы. Старик шаркает по тротуару и складывается, забираясь к сыну на пассажирское сиденье. Взревев и подавившись, «трабант» медленно выкатывается в поток машин на проспекте. Мультяшные клубы черного дыма отмечают его траекторию от выезда на дорогу до исчезновения.
Джон разглядывает украшения, которые согласился хранить. На распределительной коробке черно-белый снимок непривычного формата: младенец не более двух-трех недель ót роду, замотанный в одеяла, сфотографированный сверху, плачет, глаза крепко зажмурены, крошечные кулачки молотят по воздуху. У дивана — тоже черно-белый и странного формата: золоченая деревяшка обрамляет юную женщину в белом платье. Не великая красавица, никакого дуновения волшебства или романтики. Просто женщина стоит у дерева, спрятав руки за спину, в платье, которое, наверное, не было модным ни в какую эпоху ни в какой стране.
