Только воспоминание о временах года помогает мне установить, насколько хроническими и привычными были ритуалы Бланш. Иногда мне вспоминается ее лицо, обесцвеченное зеленой тенью цветущей бузины, но чаще я вижу ее омытой серым, в холодном свете октября, почти не выросшей, сжимающей двумя пальцами облатку, чей белый цвет тускл и грязен, - портрет-гризайль[26], обрамленный гирляндой осенних цветов, сухие фонарики физалиса, оранжевые розы с закрученными в трубочки лепестками, уже четвертованные насмерть, нечисто-сиреневые толстянки, отцветшие гортензии, мертвенно-бледные астры перед кустами бересклета и рыжий фон потрескавшихся кирпичей, по которому проходит оцинкованная труба, грубо замкнутая чугунным наличником, откуда торчит черный ключ. И эта скованная атмосфера детских дней, не покидавшая нас никогда, даже - и особенно тогда! - когда совершалось святотатство. Вчера я созерцал брюхо вытянувшегося тигра, - этот снег с медовым оттенком, пушистый и теплый, как гнездо, - когда тот вдруг поднял голову. Он посмотрел на меня: неприметный человек стоит перед барьером, ограждающим решетки, сильно сжав металлическую перекладину. Я утонул в тигрином оке. Сначала я наложил свой взгляд на его, я весь прошел в этот взгляд, к этому оку, которое становилось сверкающим пятном, сиянием горящей травы, экраном с бегущими картинками, и затем - лужей, бездонной водяной ямой, куда я упал, погрузился, как камень, всегда, всегда, всегда, всегда...
Бывали моменты, когда Дени, склоняясь над своей странной любовью, чтобы разгадать ее смысл, обнаруживал лишь темное пятно собственного лица. Тогда он винил себя в том, что любит лишь отражение истерзанного Нарцисса, блестящий и искаженный образ самого себя, который он создал. Иногда ему хотелось верить, что его любовь к тигру - всего лишь наваждение, как если бы его опоили приворотным зельем или околдовали и он бы нес ответственность за результат не более чем за какой-нибудь условный рефлекс. Он не знал, как положить конец этим блужданиям души, поскольку, желая избежать излишней строгости, представлявшейся ему неточностью, он в то же время отвергал и терпимость, которую полагал за слабость. Он всегда боялся проявить к себе незаслуженную снисходительность, так и не осознав, что страх этот был запятнан как раз худшим из ее видов: потворством собственной добродетели.
В тот самый момент, когда Матье наклонялся, чтобы подобрать обломок розового мрамора, прожилки которого образовывали вытянутый ромб с чрезвычайно тупыми углами, заключавший в себе полное свое подобие, но меньшего размера, с крошечной царапинкой в основании и торчащим из вершины небольшим, но острым выступом, Шодерло Д Лакло писал в своем Письме 110 от Вальмона к госпоже де Мертей:
«...а я уж не знаю почему - мне теперь нравятся только необычные вещи»[27].
Подбирая камешек, Матье не знал, ни почему он совершал это движение, ни что ему предстояло обнаружить. Он не обнаружил ничего. Вот только узор, образованный минеральными прожилками, показался ему одновременно чуждым и знакомым. Ему казалось, что он знал его всегда, и, хоть он и не ведал почему, узор этот внушал ему одновременно влечение и ужас. Поэтому, не желая ни расстаться с ним, ни увидеть его снова, он спрятал обломок под одной из кровельных пластинок своей комнатушки.
Меня посетила необычная мысль. Узнаёт ли меня тигр? Видит ли он во мне личность? Приятен ли ему мой вид, мой запах?
Рыжий в свете фар линсанг в момент прыжка внезапно отбрасывает всякую индивидуальность - отчетливый и второстепенный, как статист, удаляющийся на поворотном круге сцены. Реальный и пластичный, освещенный a giorno на изумрудном фоне ночных джунглей, он уступает место тигру, который нам так и не показался.
Хоть я и признал эфемерное присутствие линсанга, я вычеркиваю его, изгоняя в небытие тем же жестом, каким извлекаю оттуда тигра. И вот уже не кто иной, как Харимау, пересекает трассу, неожиданно возникнув из-за вмиг выросшей справа скалы, исхлестанной гигантскими папоротниками. От дождя его мех стал коричневым, прилипнув к бокам, как вторая кожа. Он мог бы показаться более поджарым, более угловатым, если бы не ширина его грудной клетки и не внушительный изгиб лба. Одним скачком он уверенно приземляется на все четыре сомкнутые вместе лапы прямо посреди трассы, где каждый камешек, облитый желтым светом, окаймлен твердой маленькой тенью. Визжат тормоза. Фосфорная вспышка мгновенно смывает выражение с горящего яростью ока, пасть распахивается, издавая рычание, подобное клокотанию пара. Судорога пробегает по шкуре, сотрясает жгуты мускулов - и вот уже в долгом и низком движении, с догоняющей его змеей хвоста, Харимау исчезает в громадном всплеске зелени, ныряет, растворяется, смешивается со струящейся листвой лощины, склон которой круто устремляется к ночной реке – его территории охоты и любви.
Иногда Матье спускался к берегам Сены, где местные жители складывали поленницы у стенок набережной. Там, в густой тени дровяных сараев, дававших приют целому народцу красных пауков с липкими нитями, поджидали клиентов шлюхи, различимые поначалу лишь по белизне задранного белья.
Когда ночные девки грубой и опытной рукой прижимали его член к своему влажному животу, чей запах подымался к нему, словно облако тумана, Матье вырывался, в ужасе содрогаясь. Но, слишком захваченный наслаждением, чтобы оставить начатое предприятие, он резко разворачивал ворчавшую для вида потаскуху, и оба они оказывались лицом к сараю с пауками.
Как-то зимним вечером он обнаружил среди девиц Бабетту - переодетого парня, чьи юбки пахли корицей, так как жил он у кондитера. Матье быстро привык к Бабетте, не внушавшей ему никакой тревоги и доставлявшей весьма бурные экстазы. И все же он невольно жалел об отсутствии в ней того, что ужасало его так сильно.
Однажды Бабетта исчезла, и Матье так и не узнал, что с ней сталось. Он погоревал, но подобного опыта не возобновил, несмотря на красивые глаза итальянских детей, приносивших кофе на дом в квартале де Бюси.
В зоопарке, разумеется, много тигров, но тот, о котором я говорю, представляет собой их всех. Он - воплощение тигра.
Его маленький глаз оттенен угольным узором, подчеркнутым странной белой полосой - резкой и, в свою очередь, проборожденной в основании черной, размытой отметиной, расщепляющейся к наклонной линии, которая соединяется с дугой верхнего века. Зрачок сужен, у оранжевой радужки тот же оттенок, что и у лба, и у шершавого бархата носа с горбинкой. И вокруг лика расходятся изогнутые линии, концентрические, словно на воде, словно вокруг лица, проступающего под водой, лица, поглощенного водами, и линии, возникая, дрожат, как вибрации гонга.
В ореоле тумана и комаров, медленными саженками Харимау спускается вниз по течению ночной реки, исчезая в тени прибрежных деревьев и вновь появляясь в белых заводях лунного света. Не знаю, видел ли я его наяву или вообразил в тот момент, когда, выходя из Alas River[28], он отряхивается в облаке алмазных брызг, оставляя на береговом песке отпеча ки лап, похожие на расцветшие пионы.
Уже не раз Дени весьма слепо преисполнялся веры в то, что способен избежать жертвоприношения, мчась вслепую по лабиринту храма, где со всех сторон его подстерегают. Возможно, он смог бы перестать заблуждаться, если бы чуть внимательнее прислушался к этим утробным спазмам, этим волнениям в своем чреве, которые охватывали его, едва он оказывался поблизости от тигра - к симптомам, бывшим лишь предчувствием ужаса.
Королева была причесана «под королеву» по определению Леонара[29], в ее напудренных волосах вилась тесьма с жемчугами, опалами и гематитами и покачивались перья серого страуса. Она была одета в муаровый казакин цвета горлицы, с серебряным сутажом, отделанный тесьмой с опалами. В тот день из украшений она предпочла браслеты и сотуары с жемчугами.
Королева маленькими кусочками ела запеченную рейнскую форель. Время от времени она отпивала глоток воды со льдом.
Тряпье народа, присутствующего на большой трапезе, курилось паром, так как намокло под дождем, лившим за окнами, а в зале было жарко.
Матье смотрел, как ест королева. Он улавливал шум королевских зубов, жесткий механический шум, который, смешиваясь со стуком дождя по стеклам, все нарастал и нарастал, вздымаясь до самых сводов, чтобы наконец заполнить собой Матье подобно вою урагана. Никакой другой звук не мог заглушить эти грозные челюстные ритмы, рокотавшие и скрежетавшие с мощью жерновов, грохотавшие подобно буре. Ему также казалось, что королева стала еще выше ростом, поскольку всякий раз, как он ее видел, она словно бы вырастала в его глазах. И вот она уже касалась прической люстр, а все, кто ее окружал, смотрелись карликами. В такие дни Матье не мог оторвать взгляда от этой пудреной головы, от этих искрящихся минеральных глаз, блеском пронзавших его насквозь, словно копье.
