И повис вниз головою, зацепившись за бутовую кладку. Принюхался, качнулся — и вот уже внутри, крылья свернул, наклонился над Ози.
— Лида подождет, — сказал сурово, — где же ты, малыш, так вляпался?
— Я хотел — как лучше, — приглушенно ныл бедолага Озипринш. — Я же не виноват, что как всегда…
Он лежал в койке, отпоенный пятничной росой с чистотелом, палец был перевязан, заговор на руку положен и все как будто прибрано, но Пепе не торопился уходить. Подогнув ногу, сидел на подоконнике, играл кончиком крыла, расспрашивал, что и как?
— А что же? Когда ничего не выходит толком, — бубнил Ози. — Ну, да ректору я ни за что не признаюсь. Скажу: жабу резал в лабораториуме, поранился.
— От жаб только бородавки бывают, — безжалостно заметил Пепе. — А у тебя, между прочим, еще два пятна появились.
— Где? — охнул Ози. — Гаюша, где пятна, где?
— На руки посмотри, — отвечал я с дрожью в голосе. Ибо, хоть и приведенный в чувство, Ози был, во-первых, слаб, как амеба. А во-вторых, у него на руках и на мокром от пота лбу все отчетливее проступали коричневатые пятна. И кожа словно блекла и истончалась на глазах.
— Ой, горе мне, — Ози закрыл глаза. — Ой, умру я!
— Может быть, — отвечал язвительно Гарута. — Если будешь отмалчиваться — то наверняка. Учти, до рассвета недолго. А там что?
— Больным скажусь, — шелестел Ози.
— Прокаженным, — не вполне внятно съехидничал Пепе, ловя на лету ртом тоненькую самокрутку и прикуривая от пальца.
Ози зажмурился, да и мне вчуже стало жутко.
— Короче, парень, — Гарута чуть подался от края оконной пропасти. На коленях у него лежал толстый учебник. — Ты не щурься. Прищуриться всегда успеешь. Отсюда читал?
Ози приоткрыл один страдальческий, со слезою, глаз и покосился на строки. Кивнул, всхлипнул.
— Тэкс… «Шьяхт падрейха фо шьяхт…». Уксус был яблочный?
— Я… яблочный. Ароматизированный.
— Девять свечей?
— От тортика, они же маленькие…
— Ну, про мумиё и спрашивать нечего…
— В аптеке купил, сказал: насморк у меня хронический…
— Замкнутое пространство…
— В чулане я…
— Ну, понятное дело… Вот что, ребенок, в твоем возрасте в чулане обычно другими делами занимаются. На самый страшный случай пытаются дух Нефертити вызвать. А ты кого умудрился накликать?
Ози только постанывал от ужаса.
— Запомни, Гай, и никогда так не делай, — Пепе отшвырнул книгу в угол, и она там истаяла паром. — Этот болван где-то раздобыл учебник магистерских практик и вызвал, представь себе, Темпорофагию.
Я с виноватым видом вздернул плечами. Имя духа ни о чем мне не говорило.
«Вот Озька жук, а с виду двоечник…»
— Ты бы еще Вирго Горгониа призвал. Чтобы уж совсем… чтобы тебя от пола пневматическим молотом отковыривали.
— Дойдет и до Вирго, — отчаянно прошептал Озька, — если я… дальше так…
— Если ты дальше так, то можешь сейчас прямо и начинать. Думаю, к вечеру тебе будет лет шестьдесят… адо субботнего дня можешь и не дотянуть. Горды, долгожители в роду были?
Ози отрицательно помотал головой. По-утреннему посветлел воздух, и то, что казалось мне на его унылой мордочке тенями, было на самом деле пробившейся за несколько часов — и уже седеющей — бородою.
Гарута посмотрел на Озьку, на меня и вдруг решительно спрыгнул с подоконника. Приблизился к болящему, покачал головой — я и моргнуть не успел, как Пепе взял с полки кухонный нож и одним-движением отворил себе кровь на запястье.
— Ну, недоросль, — сказал почти брезгливо, — пей давай. — Ози только головой помотал. Пепина кровь, чуть голубоватая в рассветных зорях, капала на одеяло и с шипением впитывалась в ткань.
— Ты не мекай, а пей. Сколько сможешь. Не переливание же тебе устраивать!
Озипринш охнул, когда Пепе прижал руку к бородатой его физиономии — ужас, а делать нечего! Я с восхищением смотрел на родственника: «Вот это да! Собственной крови ради какого-то дурачка не пожалел!»
Ози, наконец, отпал от живительной руки старшего, облизнулся, затих совсем. Гарута почмокал на разрезе, сплюнул за окно, затянул рану небрежным движением брови.
— Так, младенцы. До вечера выкручивайтесь сами, как сможете, а я займусь поисками. Темпорофагия своего, конечно, просто так не отдаст, но пару лишних деньков мы малому выгадали. Должен быть и обратный ход. Ну, я пошел, а то уже совсем светло, сейчас Карраско смену сдавать будет. Не хватало еще, чтобы он решил, что я по пацанячьим спальням шастаю!
Он выскользнул в амбразуру и был таков.
Я проводил его полет взглядом, вздохнул — эх, талант, что и говорить! — и обернулся к Озиприншу. Приятель мой, бледный, волосатый, в зернах старческих веснушек глядел на меня с тоскою:
— Я же ничего неправильно не сделал, я только не совладал, ну… Взрослым хотел быть, понимаешь, не старым, а взрослым…
В оставшиеся до побудки полчаса я решил, что Ози придется пойти на занятия, хоть бы и в таком несуразном виде. Больным представиться было никак нельзя — в медчасти природу недуга распознают даже и без обследования. Нужна была, соответственно, мирская легенда для внезапной старости, и я придумал все в пять минут. Благо, в Весеннем Театре собирались ставить «Записки сумасшедшего» силами воспитанников. Поэтому всем любопытствующим, от дежурного мистика до самого ректора, а также однокашникам, старшекурсникам и приготовишкам Ози должен был отвечать одно: хочу роль старика-почтмейстера получить. В образ вхожу, грим подыскиваю. Сработало на все сто: на большой перемене сам преподаватель свободных искусств магистр Титан Оглоблишвили пришел взглянуть на ревматически сгорбленного, бородатого, состаренного Ози и, одобрительно погудев под римский нос, что-то записал в своей книжке для заметок.
К сожалению, кровь Пепе Гаруты оказалась не такой крепкой, как я воображал и как считал сам Пепе. Под вечер Ози сильно сдал. У него ныли колени, кружилась голова и слезились глаза. Сердце то бухало молотом, то замирало. Разбитого и упавшего духом, привел я его в нашу келью и уложил в постель, не имея решимости даже мысленно перекинуться с Пепе словечком. Молодость отчаянно боролась в Озькином теле со старостью, и я со страхом наблюдал, как кожа то разглаживается на его руках, то снова сминается пергаментными складками, как по нелепым усам и длинной теперь бороде пробегают волны перца с солью. Линия пегих волос на лбу отодвигалась к затылку со скоростью примерно минутной стрелки — не быстро, но видимо.
Ози не стонал и не жаловался, просто лежал себе пластом в тихом отчаянии. Я тоже изрядно отчаялся, когда Гарута вдруг вышел из темного угла. Он был без крыльев, лоб замарал сажей, под мышкой держал тоненькую инкунабулу в чугунных застежках. Бросив быстрый взгляд на Озипринша, нахмурился, поманил меня пальцем.
— Да… плохо дело. Ладно. Надежда умирает только в Мартирологах, а ты смотри сюда. Средство есть, и я бы раньше пришел, да только оно с подвохом…
Очень серьезен был мой родственник. Он сел на пол, я — рядом. Книга называлась, насколько я смог прочесть причудливую вязь знаков, «О-томори-дзен», но заклинания внутри были начертаны ромницей.
— Обложка от другого, для конспирации. Книжка старая, а нужное — вот, смотри.
Я прочел при свете Пепиной сферы:
Маньяна да восстанет свет,Вне сочетания планет,Чтоб злые годы сокрушитьИ кожу аквой напоитьГо райв цветущего лицаИ силы в мембра молодца,Возьми три сикля киндзадзы,И тех, чьи подесы борзы:Три раза по шесть и одинТебя избавят от седин,Куатро гран хвостов трескиТебя избавят от тоски.Всему ж довлеет верхний чин,Возьми одиножды одинНе солнцем дареный огоньИ кружку пива оболонь.
— Ну ничего себе рецептик… На каком же это языке?
— Да на всех сразу: на спьянише, на гэльге… Есть ромнинские слова, но это все мелочи. Я и состав подобрал, смотри:
Пепе вытряхнул из-за пазухи мешочек.
— Вот три сикля киндзадзы, — он отложил в сторону пакетик со щепотью мелких черных семян. — Это борзоподы, в столовке поймал, девятнадцать штук, — еще один пакетик, из плотной бумаги, шевелящийся. — Тресковые хвосты, четыре грана… ну и вонь! Несолнечный огонь — это значит, что все надо смешать и облучить любым искусственным светом, это пустяки. А вот с последней строкою сплошные потемки.
— Что так?
— Ну, во-первых, пиво.
— То есть?
Вместо ответа Пепе легонько стукнул меня по лбу. И я осознал. Ведь наши, когда одурманиться хотят, всегда к обычному спирту прибегают — а кто сотворить не может, тот уж постарается в лабораториуме стащить, хоть это и опасно… А все потому, что учебное заведение с духовидческим уклоном. Какой у водки дух — так, синее пламечко! В пиве же, как известно, обитает сам Баликорн Могучий — рожа, что ведро, усы рыжие в пене, глаза шальные, веселые… Говорят, издавна его у нас привечали, но потом, когда проректором в колледже стал один из Трех Королей, уж он припомнил Баликорну их вечную вражду. Мол, чтоб этого буяна и на понюх в моем заведении не было!
