– А-а-а, бригада «Ух» – работает за двух! – радостно закричал он, когда узрел нас всех, входящих в чистенькое приемное, раскрашенное в теплых розовых тонах.
– Наша бригада «Эх» – работает за всех, – мрачно сказала Михайловна. – Вот, Аршак Суренович, ребенок с подозрением на сотрясение.
– Какое еще сотрясение? Ну-ка, покажись! Ух ты, моя красавица! Да чтобы у такой симпатюли сотрясение было! Дай-ка, дядя доктор посмотрит!
– Доктор Айболит, – не удержавшись, комментирую я.
– Доктор Ой-прошло, – смеется Ованесян, проворно ощупывая голову хихикающей Машеньки. – Прошло ведь?
– Прошло, – прыскает девочка.
– А вы мне тут – сотрясение, сотрясение. Нет там ничего. Шишка будет, конечно, а так… А ну, глянь-ка дяде в честные рыжие глаза! Та-ак! Признавайся, что у мамы украла? Шоколадку? Что глазки у тебя бегают, как две мышки от кота? Знаешь, как мышки от кота бегают?
Михайловна оставляет на столе дописанный сопроводительный лист, направляется к выходу. Я киваю «поющему» и направляюсь следом. Мамаша ловит меня за рукав.
– Вы… это… ну, не обижайтесь на меня. Ладно?
– А вы за ребенком следите лучше. И лекарства из ее комнаты уберите.
Офелия молча наблюдает за мной, стоя в дверях приемного. Мы вдвоем направляемся к фырчащей «ГАЗели», забираемся по своим местам – она в кабину, я в салон. Закрываем двери…
– У-у-у, сука! – дает волю эмоциям доктор. – Вонючка тасканная! Права она качает, мать ее туда и оттуда! Жаловаться… я т-тебе пожалуюсь, мразота!
Валерка отворачивается, я торопливо закрываю окошко в переборке между салоном и кабиной. Михайловна бушует минут десять, я успеваю тайком перекурить, пуская дым в приоткрытый вентиляционный люк в потолке. Пусть уж лучше орет здесь в пространство, чем на вызовах больным и их родным. Впрочем, куда мне-то судить – я на «Скорой» всего семь лет. Михайловна пашет уже четвертый десяток, насмотрела и наслушалась вдоволь всякого, поэтому ее эмоциональная лабильность в данном случае простительна.
Выматерившись напоследок, Офелия сдергивает со шпенька рацию.
– «Ромашка», бригада четырнадцать в детской больнице, свободны.
Некоторое время рация молчит, снабжая нас щедрым треском атмосферных помех.
– Четырнадцать, вы где?
– В детской больнице.
– Где?
– В п…де! – рявкает Офелия. Слава Богу, отжав тангенту. – Детская городская больница, приемное отде-ле-ни-е!!
– Ясно. Вызов примите. Улица…
Записываю вызов в соответствующих графах чистой карты вызова. «Давление». Нет, иногда я просто балдею с наших диспетчеров. Повод к вызову придуман для того, чтобы бригада, катящая на очередное недомогание, хотя бы примерно знала, к чему готовиться. Что – давление? Высокое, низкое, скачет, вообще по нулям? Был случай, когда мы приехали на такое вот «давление» – соседи вызвали, показалось, что плохо гипертонику, скулит за стеной больно жалостливо. И наткнулись мы на трехдневный труп, обглоданный некормленой домашней собакой. Кто скулил, пояснять, думаю, не надо.
Мы трогаемся с места. Все еще серое утро, полное дождевых капель и низко ползающих облаков. Следующее, надо понимать, будет аналогично этому. Но его я уже жду, как зарплаты. Потому что в восемь часов этого мрачного утра я, затянувшись последней за смену сигаретой, зашвырну ее подальше на газон (за что непременно получу по голове от старшего врача, если увидит), зевну, хрустну суставами и гренадерским шагом покину нашу подстанцию на двое суток.
Боже, как это все будет нескоро…
* * *
Этот вызов был обоснован, на удивление мое и Михайловны. У бабушки была прогрессирующая стенокардия напряжения[7], выдавшая ей с утра шикарный болевой приступ за грудиной. Один из немногих плюсов работы с Офелией – с «нормальными» больными она молчит. И на таких вызовах ей просто можно гордиться. Бросив беглый взгляд на снятую кардиограмму, выслушав жалобы больной, она коротко и ясно отдала распоряжения. Мы вдвоем с внуком усадили бабулю, опустив ее ноги вниз, дали проглотить таблетку аспирина и анаприлина, сдобрив все двойным пшиком «нитроминта». Отправив внука в машину за кислородным ингалятором, я ввел внутривенно гепарин. Мы посидели на вызове, дожидаясь стабилизации артериального давления до рабочих единиц и купирования болевого приступа. После чего, сорганизовав двух соседей, спустили бабушку с третьего этажа на носилках в машину.
– Валера, с мигалкой в кардиологию, – распорядилась Офелия в окошко, усаживаясь рядом с больной в салоне. – Антон, кислорода хватит?
– Баллон полный, доктор.
Взвыла сирена, и наша «ГАЗель», разбрасывая синие блики на стекла домов и автомобилей, понеслась по дороге. Ближайшие машины испуганно шарахнулись к обочинам, когда мы вылетели на встречную полосу. Правильно, к чертовой матери «пробки» и светофоры! Разгоняя городской транспорт воем и периодическим «кряканьем», Валера домчал нас до третьей городской больницы буквально за минуты.
Выгружать у приемного отделения больную пришлось нам с водителем. В «тройке» – теоретически – есть санитары, но работают они почему-то только по вечерам, а фельдшера приемного не снисходят до помощи при перегрузке больного. Как и охранники – крупный товарищ в камуфляже, открывший нам двери, тут же принял скучающий вид и отвернулся, не сымитировав даже попытки принять участие в водворении бабушки на каталку.
– Ой-ой-ой, – запричитала бабуля, когда мы, не удержав, чуть не уронили ее в щель между разъехавшимися каталкой и нашими носилками. Офелия, кряхтя от боли в сорванной когда-то спине, принялась нам помогать. Охранник только искоса поглядывал на то, как мы, сопя сквозь сжатые зубы, разворачиваем каталку.
Уже завозя ее в приемную, я от души пихнул его плечом.
– Подвинься, скотина.
– Выйдешь – разберемся, – пообещал охранник.
– Начинай оформлять больничный, придурок.
Да-а, а ведь раньше за собой такого не замечал. Пока с Офелией работать не начал. Видно, с кем поведешься…
– Так-так, давайте сюда ее, – распорядилась фельдшер приемного, появляясь в дверях и уперев руки в бока.
– Без тебя знаю, – буркнула Офелия, оттесняя ее в сторону. – Дома мужем командовать будешь! Врача лучше зови!
Ну вот, Михайловна снова завелась. То ли еще будет, когда появится врач.
– Так, что у нас тут? – цокая «шпильками», в кабинет входит молодая девушка в белом халате, с фонендоскопом на шее, брезгливо морща нос при виде нас. Ясное дело, силен контраст: ее белоснежный халатик без единого пятна, макияж, сверкающий лак на ногтях и запах дорогих духов – и мы, вспотевшие, пыхтящие, с пятнами уличной грязи на брюках и белыми разводами от гипохлорита на одежде.
– Не «что», а «кто»! – мгновенно реагирует Офелия. – Не о ящике помидоров говорите, а о человеке! Больная у нас с нестабильной стенокардией!
– Вы приступ сняли?
– Сняли.
– А почему к нам привезли? У меня инфарктное забито, в терапии по двое на койке лежат. Куда мне ее девать с вашим снятым приступом?
– Ваши проблемы! Мы ее обязаны госпитализировать – мы и госпитализируем!
– Интересные вы люди! А мне ее что, в коридор ложить?
Понеслось…
Для любого стационара отфутболить больного – это милое дело. Стоит только в гуще патологий отыскать одну не свою – все, она тут же представляется как доминирующая, и с именно этой патологией отправляют бригаду мотаться по стационарам совместно с больным, пока нам не удастся впихнуть его куда либо.
Большую ошибку делает тот, кто отождествляет «Скорую помощь» и стационар. Это – абсолютно два разных государства, между которыми существует негласный пакт о ненападении, который, однако, то и дело нарушается. И о коллегиальности и единении здесь и речи быть не может.
Врач больницы уверен в себе – он на своей территории, в своих знакомых четырех стенах, рядом многочисленный персонал, широкий ассортимент диагностического оборудования, все условия для обследования, охрана, наконец, на случай проявления посетителями недовольства. Больной же в стенах стационара, как правило, тих и покорен. Здесь ему все незнакомо и пугающе, здесь чужая обстановка и свои правила, придавливающая его как личность, поэтому хамство персонала он сносит, как правило, молча и практически безропотно. Кулаками махать начинают единицы. Врач же «Скорой помощи» – это его полная противоположность. Тут картина меняется с точностью до наоборот. Мы уже на чужой территории, где все незнакомо, непривычно и, зачастую, враждебно, по причине того, что «пока вас дождешься, сдохнуть можно». А больные – наоборот, у себя дома, где чувствуют себя хозяевами ситуации. И могут смело поливать нас грязью, зачастую пуская в ход руки, потому что они «на своей земле».
