Белерив, Ж. – А. – Б: за рассуждения о короле, мадам де Помпадур и министрах.
Леклерк, Ж. – Л.: за неуважительные слова о правительстве и министрах.
Ле Бре, А.: за злословие о правительстве и министрах.
Меллин де Сан-Хилер, Ф.П.: за злословие о правительстве и министрах.
Ле Буле де Шассан: за злословие о правительстве.
Дюпре де Ришемон: составлял оскорбительные (словесные) портреты министров и других высокопоставленных особ.
Пиданса де Меробер, М. – Ф.: читал в кафе оскорбительные стихи о короле и маркизе де Помпадур.
В некоторых случаях досье содержат сообщения от полицейских осведомителей о том, что арестованный человек якобы говорил[61]:
Леклерк: «Говорил в кафе “Прокоп” следующее: что никогда не было короля хуже; что двор, министры и маркиза де Помпадур заставляют короля совершать недостойные поступки, которые совершенно возмущают народ».
Ле Бре: «Дурно отзывался о мадам де Помпадур в разных местах; говорил, что она вскружила королю голову и внушает ему множество вещей; какой сучкой нужно быть, говорил он, чтобы такое устроить из-за обращенных против нее стихов. Неужели она хочет, чтобы ее почитали, когда она погрязла в преступлениях?»
Флер де Монтань: «Делал оскорбительные замечания; в том числе сказал, что король кладет х… на своих людей, ведь он знает, что они бедствуют, пока он тратит огромные суммы денег. Чтобы лучше дать им прочувствовать это, он даже ввел новый налог в благодарность за их верную службу. Французы, должно быть, безумны, сказал он, если терпят… остальное он прошептал на ухо».
Франсуа Филипп Мерле: «Говорят, на теннисной площадке Вдовы Госсом сказал, что (маршал де) Ришелье и мадам Помпадур уничтожают доброе имя короля, и что люди ни во что его не ставят, считают, что он пытается их разорить, и что введение “vingtième” призовет беду на его голову».
Пиданс де Мэробер, написавший множество пасквилей против Людовика XV, более известен, чем другие фрондеры, злословящие о короле в кафе и парках. Он ходил по Парижу с карманами, набитыми стихами, и читал их в любом месте, где у него находились слушатели. В его репертуар входило по крайней мере одно стихотворение, передаваемое Четырнадцатью, хотя он, очевидно, не имел с ними никакой связи[62]. То же самое можно сказать о судебном приставе из Шатле Андре д’Аржане, его жене и их друге – юристе по имени Александр Жозеф Руссело. У них тоже не было никаких связей с Четырнадцатью, но они имели одно из тех же стихотворений: «Эти личности держали стихотворения против короля у себя в домах и распространяли их в обществе, давая всем и каждому копии. В доме одного из них было найдено стихотворение, записанное рукой Руссело и начинающееся словами: “Как ужасна судьба злополучных французов”»[63].
Возможно, полиция даже арестовала настоящего автора одного из произведений – Эспри-Жан-Батиста Десфоржа. Он тоже действовал без связи с Четырнадцатью, хотя и обладал половиной их репертуара. Согласно его досье в Бастилии, он был автором одного из самых яростных стихотворений о «деле принца Эдуарда»: «Peuple jadis si fier, ajourd’hui si servile». Он читал его нескольким друзьям через два дня после ареста принца. Один из них позже предупреждал его, что такое стихотворение может навлечь беду, так что автор решил его сжечь. Но когда он стал искать запись по карманам, она как будто исчезла. А потом он узнал, что копии этого стихотворения идут по рукам и их читают во всех кафе, поэтому тоже решил исчезнуть. Второй его друг Клод-Мишель Ле Рой де Фонтини проговорился, что знает, кто автор, и, как только эти слова дошли до графа д’Аржансона, полиция начала расследование.
В этот момент наш рассказ сталкивается с запутанной историей, суть которой сложно понять, но, судя по всему, Фонтини задумал сговор: он отправился к матери Десфоржа и заявил, что они вместе должны явиться к министру с придуманной историей, которая сняла бы вину с Десфоржа и возложила ее на третье лицо, а им бы принесла награду. Посоветовавшись с сыном, который продолжал скрываться, мадам Десфорж с негодованием отвергла это предложение. Вспомнив увольнение Морепа, Фортини хотел повторить тот же трюк, но пал жертвой собственных махинаций. Каким-то образом слухи о сговоре дошли до графа д’Аржансона. Он отправил Фортини в Бастилию, а потом сослал на Мартинику. Десфоржа задержали 17 августа 1749 года, он сознался, что написал стихотворение и провел следующие семь лет в тюрьме, три из них – запертым в железной клетке в Мон-Сен-Мишель[64].
Похожие истории есть и в делах, которые вел инспектор по книготорговле Жозеф д’Эмери[65]. Они тоже включают некоторые произведения из тех, что передавали Четырнадцать, хотя они были получены из других источников. К концу 1751 года осведомители д’Эмери нашли двух поэтов, которых называли авторами «Que est le triste sort des malheureux Français»: некоего Бурсье, сына шляпника, который служил секретарем у маркиза де Польми, и офранцузившегося шотландца-якобита по фамилии Дромголд, «знатного сатирика», который преподавал риторику в Коллеж де Кватр Насьон. Но д’Эмери не собрал достаточно доказательств для того, чтобы арестовать их, и имел в поле зрения авторов, более заслуживающих внимания. Один из них, клерк Меневиль, по словам его слуги, написал стихотворение, направленное против короля, но, начав испытывать финансовые трудности, сбежал в Пруссию. Другой, бывший иезуит Пеллетье, вызывал подозрения, так как его видели раздающим копии оскорбительных песен еще в августе 1749 года. Третий, некий Воже, подозревался в написании стихотворений против короля и накоплении огромного репертуара подобных произведений в мебелированной комнате, которую снимал у изготовителя париков на улице Мазарини.
Была еще одна подозрительная пара литераторов: Франсуа-Анри Тюрпен, протеже философа Клода Адриана Гельвеция и мастер сатирических стихов, по слухам, сказавший, что знает автора произведения, за которым охотилась полиция; и его близкий друг аббат Россиньоль, который преподавал вместе с Пьером Сигорнем в Коллеж дю Плесси. Квартирная хозяйка Тюрпена сообщила полиции, что слышала, как они читали в комнате Тюрпена какие-то подозрительные латинские стихи. Да, она не знала латыни; но она смогла различить «Помпадур» и «Людовик» в наборе непонятных слов и истерического смеха, ударившего ей в ухо, когда она приставила его к замочной скважине.
Составив все эти и подобные истории вместе, можно подумать, что все население сочиняло, заучивало, читало вслух и пело непристойные произведения о короле. Но полицейские архивы очень недостоверный источник в том, что касается отношений и моделей поведения. Они содержат информацию о том, как доложили о преступлении, а не о том, как оно произошло, и часто отражают скорее взгляды полиции, чем мнение людей. По самой своей природе бумаги Бастилии могут описывать только то, что полиция считала угрозой для государства. Они не затрагивают огромное количество парижан, которые просто занимались своим делом, не привлекали внимания стражей порядка и, возможно, не говорили ничего плохого о короле. Но полицейские архивы помогают поместить «дело Четырнадцати» в исторический контекст, показывая, что оно являлось частью огромной волны «mauvais propos», о которой свидетельствуют и другие источники, такие как дневники маркиза д’Аржансона и Эдмона-Жана-Батиста Барбье.
В свете остальных случаев стихотворения из «дела Четырнадцати» не выглядят исключительными. Множество других парижан было арестовано за протесты такого рода, иногда за те же произведения. Все они были частью общего вскипающего недовольства, которое распространялось разными путями в 1749 году. Связи между Четырнадцатью являются лишь небольшим сегментом этого общего целого – огромной системы коммуникаций, проникающей повсюду, от Версальского дворца до бедных мебелированных комнат. Что она распространяла? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно рассмотреть сами стихотворения.
Глава 9
Поэзия и политика
Многие из этих стихотворений покажутся странными на современный взгляд. Это оды – сложные произведения в классицистическом духе с высокопарным тоном, как будто предназначенные для чтения со сцены или кафедры. Они имели цель и открыто называли ее – будь это Людовик XV, порицаемый за беспомощность и малодушие; принц Эдуард, восхваляемый за самоотверженную отвагу; или французский народ, объединенный в одно коллективное тело, некогда гордый и независимый, а теперь принужденный к рабству. Негодование – неистовое римское классическое «indignatio» – было основной эмоцией этих произведений. Хотя они порицали повсеместную несправедливость, в них не было черт народности. Напротив, они были пронизаны риторическими приемами из области классического образования. Студенты, юристы и духовные лица из числа Четырнадцати привыкли к такого рода поэзии, но она не находила отклика за пределами Латинского квартала, уж точно не в Версале. Придворные и министры принадлежали к другому миру, где ценились остроты и эпиграммы. Отсюда и замечание графа д’Аржансона в его письме из Версаля к Беррье о первом стихотворении, на след которого вышла полиция: «Я, как и вы, чувствую в этих низких стишках запах школярства и Латинского квартала»[66].
