Мэробер был мелким служащим в министерстве флота и частым гостем у «nouvellistes», собиравшихся у мадам М. – А. Лежандр Дубле, – группы, связанной с янсенистской фракцией в парламенте. Его окружение резко отличалось от окружения Четырнадцати. Но у него было огромное количество песен и стихов, включая то же стихотворение, что и у них, записанное на таком же клочке бумаги. Пока они читали «Qu’un bâtarde de catin» в классных аудиториях и столовых, он распространял его в кафе и парках. Легко себе представить, как он заговаривал с кем-нибудь в «Прокопе», своем любимом кафе, доставал копию стихотворения из кармана жилета и читал его вслух – или выбирал новые строфы и песни у своих информаторов в парке Пале-Рояля.
Вторая копия «Qu’un bâtarde de catin» принадлежала к другой цепи коммуникаций, той, что полиция обнаружила при расследовании «дела Четырнадцати». Она была записана на двух рваных клочках бумаги, которые полиция изъяла из карманов аббата Гийара, одного из Четырнадцати, во время его допроса в Бастилии. Он сказал, что получил их от аббата Ле Мерсье и что у него дома есть еще одна копия, которую дал ему аббат де Боссанкур. Полицейские отчеты показывают, что Боссанкур получил свою копию текста от некоего «господина Манжо, сына судьи Счетной палаты»[73], но дальше проследить ее не удалось. Копия Гийара имела типичное для Латинского квартала происхождение. Когда Ле Мерсье был арестован и допрошен, он сказал, что записал его, добавив несколько наблюдений и критических замечаний, во время одного из обменов новыми стихами, судя по всему, довольно частых у парижских студентов:
Утверждает… однажды прошлой зимой допрашиваемый, бывший тогда в семинарии Сен-Николя дю Шардоне, услышал, как господин Тере, бывший в той же семинарии, читал какие-то стихи из песни против двора, начинающиеся с этих слов: «Qu’un bâtarde de catin»; что допрашиваемый спросил об этой песне у упомянутого господина Тере, который охотно ею поделился. Допрашиваемый записал несколько замечаний в тексте и даже отметил в копии, которую сделал и позже отдал господину Гийару, что строфа о канцлере никуда не годится, так как слово «décrépit» (дряхлый) не рифмуется со словом «fils» (сын). Допрашиваемый отметил, что на том же листе бумаги с записью этой песни, который дал ему упомянутый Тере, были также два стихотворения о Претенденте, одно, начинающееся со слов «Quel est le triste sort des malheureux Français», а другое: «Peuple jadis si fier». Допрашиваемый сделал копии обоих произведений, но в конце концов оторвал, не передав их дальше никому[74].
Два листа бумаги из архивов подходят под это описание. Один, 8 на 11 сантиметров, содержит восемь строф песни. Другой, 8 на 22 сантиметра, разорван по вертикали пополам. На нем только три строфы и некоторые пометки, а часть оторвана. Предположительно два других стихотворения «Quel est le triste sort des malheureux Français» и «Peuple jadis si fier, ajourd’hui si servile» были записаны на той части, от которой избавился Ле Мерсье. А пометки называют персонажей, упомянутых в песне, включая канцлера д’Агессо, чья строфа в других версиях выглядит так:
Que le chancelier décrépitLâche le main à la justiceQue dans sa race il ait un filsQui vende même la justiceAh! le voilà, ah! Le voiciCelui qui n’en a nul souci[75].
То, что дряхлый канцлерПерестал осуществлять правосудие,То, что в его роду есть сын,Который правосудием торгует,А, вот он! А, он здесь!Тот, кого не волнует.
Соответствующая часть порванного листа бумаги показывает, что Ле Мерсье действительно изъял рифмы, связанные с Анри-Франсуа д’Агессо, симпатизируя канцлеру, которому было восемьдесят один год и который был известен своей честностью:
Я пропустил строфу о д’Агессо, поскольку (народ) любит его и (поскольку) эта женская (неразборчиво) никуда не годится. (Далее идет отсутствующая часть листа.)
Эти доказательства позволяют сделать три вывода: (1) получатели песни не были пассивны, даже когда копировали ее. Они добавляли замечания и изменяли язык, согласно своим предпочтениям; (2) записи текстов иногда включали несколько произведений разных жанров – в этом случае две оды классического типа и одну популярную балладу. Когда люди составляли стихи, сочетая тексты разных типов, нападки на короля и двор вызывали у слушателей и читателей большой спектр откликов – от благочестивого негодования до насмешливого хохота; (3) существовали разные способы распространения. Ле Мерсье определил текст «Qu’un bâtarde de catin» просто как «песню» и сказал, что его с ней «ознакомил» Тере, что могло означать, что он цитировал ее по памяти, читал с листа или пел.
Заучивание наизусть, очевидно, играло большую роль в этом процессе. В случае двух стихотворений полиция замечает, что Сигорнь диктовал их студентам «по памяти»[76] и, записав этот «диктант», один из студентов, Гийар, тоже выучил их: «Он подтвердил, что не хранит копий этих стихотворений, а просто знает их наизусть»[77]. Полиция также отмечает, что третья ода была также заучена в другом фрагменте цепи распространения двумя студентами Дю Терро и Вармоном: «(Дю Терро) заявил, что читал по памяти стихотворение “Lâche dissipateur des biens de tes sujet” молодому Вармону и что Вармон смог запомнить его со слуха»[78]. В целом передача информации требовала сложной умственной деятельности – это был вопрос глубокого усвоения, независимо от того, были ли сообщения восприняты глазами или ушами.
Две строфы пуассониады, записанные на клочке бумаги Пидансом де Мэробером и изъятые полицией при его аресте 2 июня 1749 года. Их пели на мотив «Les Trembleur»: см. раздел «Электронное кабаре» в дополнительных материалах. Bibliothèque de l’Arsenal
Устное общение почти всегда ускользает от исторического анализа, но в данном случае документальные свидетельства достаточно обильны, чтобы позволить нам уловить его отзвуки. В XVIII веке парижане иногда собирали клочки бумаги, на которых были записаны песни, кем-то прочитанные или спетые. Эти отрывки потом переписывали, вместе с другими злободневными произведениями – эпиграммами, «énigmes» (словесными играми), стихами по случаю – в дневники и альбомы. Такие записи, содержащие преимущественно песни, обычно называли «chansonniers», хотя сами коллекционеры часто давали им более экзотичные названия, вроде «Дьявольские работы, призванные послужить источником по истории нашего времени»[79]. Просмотрев несколько «chansonniers» того времени в разных архивах, я нашел шесть версий «Qu’un bâtarde de catin» вдобавок к копиям Мэробера и Гийара. Они сильно отличаются друг от друга, потому что песня изменялась, переходя от одного человека к другому, а все актуальные события давали пищу для новых строк.
Изменения можно рассмотреть в приложении «Тексты “Qu’un bâtarde de catin”», содержащем семь версий строфы, высмеивающей маршала де Бель-Иля, бездельничающего со своей армией на юге Франции, пока австрийские и сардинские войска (называемые «венграми») грабили обширные территории Прованса неделю за неделей с ноября 1746 по февраль 1747 года. Потом вторгшиеся войска отступили за Вар до того, как Бель-Иль смог навязать им сражение, так что более поздние версии высмеивают его неспособность одержать победу. Вот три примера:
Копия Гийара:Que notre moulin à projetsAit vu dans sa molle indolenceA la honte du nom françaisLe Hongrois ravager la Provence…
То, что наш мельнице подобный прожектерС тихим безразличием созерцал,Как к позору имени ФранцииВенгры опустошали Прованс…
Копия Мэробера:Que notre hero à projetsAit vu dans la lâche indolenceA la honte du nom françaisLe Hongrois piller la Provence…
То, что наш героический прожектерС трусливым безразличием созерцал,Как к позору имени ФранцииВенгры разграбляли Прованс…
Парижская историческая библиотека, ms. 648:Que notre moulin à projetsAit vu dans sa molle indolenceA la honte du nom françaisLe Hongrois quitter la Provence…
То, что наш мельнице подобный прожектерС тихим безразличием созерцал,Как к позору имени ФранцииВенгры покидали Прованс…
Как бы ни были незначительны изменения, а возможно, именно в силу их незначительности, они показывают, как текст менялся, сохраняя основной смысл, в процессе устной передачи. Конечно, его записывали, так что изменения могли возникнуть в процессе копирования. Было бы нелепо предполагать, что разные версии одной песни дают историку возможность выявить подлинную устную традицию. Абсолютной документальности нельзя ожидать даже от магнитофонных записей антропологов и фольклористов[80], а их не было на улицах Парижа, где грязь из всевозможных источников сливалась в популярные песни. К тому времени, как песня «Qu’un bâtarde de catin» достигла Четырнадцати, в нее по частям проникли все возможные новости. Она превратилась в песенную газету, полную репортажей о текущих событиях и достаточно заразительную, чтобы стать доступной широкой публике. Более того, читатели и слушатели могли изменять ее, согласно своему вкусу. Популярная песня стала гибким носителем, способным вобрать предпочтения разных групп и расширяться, чтобы включить все, что интересовало общество в целом.
