– Господи! – воскликнула она, – Господи! Хоть бы фотографии их догадалась с собой захватить! Все осталось там! И когда только вернется!
Она зажмурилась и стала представлять лица родителей. У нее долго не получалось. Ни лица, ни даже смутные очертания не возникали пред внутренним взором. Тогда она попыталась просто поговорить с ними.
– Вот, мам-пап, видите, как получилось. Осталась я совсем одна. Ни родителей, ни мужа. Как же так? И это называется – жизнь? Вот так вот одной вдруг остаться?
Родители не отзывались ни в какую, хотя прежде случалось, что они появлялись ниоткуда, что-то нашептывали ей, утешали и даже советовали. Тина поняла: они тоже настолько ошарашены случившимся, что у них просто нет слов. Ей захотелось вспомнить, как мама или папа предостерегали ее от замужества с Юрой, как советовали приглядеться. Но как вспоминать то, чего не было? Никто за всю жизнь слова плохого не сказал ей о муже. Всем он нравился. И все тут. Все его любили. Так что – не получится утешиться тем, что «а мама предупреждала». Поэтому лучше уж было встать и выползти на улицу. Хочешь – не хочешь, а надо.
У продуктовой палатки она поняла, что не сможет есть вообще. Все щедрые дары прошедшего лета: бакинские помидоры, виноград всевозможных цветов – от желто-белого до почти черного, петрушка, мята, укроп, базилик, кабачки и многое-многое другое, что прежде так вдохновляло Тину, радовало глаз, сейчас попросту отпугивало, казалось чем-то чужеродным в ее черно-сером страшном мире. В итоге она заставила себя купить бородинского хлеба и пачку чая. Просто про запас, как она объяснила самой себе, чтобы что-то дома было, если есть все-таки захочется.
Вытаскивая деньги из банкомата, она вдруг снова поразилась. Юра сказал, что вернет ей половину первоначальной стоимости их квартиры. Противно до рвотных спазмов было думать на эту тему. Во-первых, какой же дурой бессловесной он ее считает – изучил за все эти годы, понятное дело. Уверен, что она пожалеет разменивать любимый ею общий дом. А во-вторых, хорошо, даже если он собирается ей вручить первоначальной стоимости половину. Это же все равно не тыщу рублей вернуть. Это серьезные деньги. И как-то он их собрал за этот год. Тихой сапой собрал. Она складывала все, что ей удавалось заработать, на их общий счет. Он тоже вполне исправно его пополнял. Но о чем-то, весьма существенном, ухитрялся умалчивать. Как же он изменился!
– И кто бы мог подумать, что он на такое способен? – заныл снова писклявый внутренний голос, – Кто бы мог подумать?
– Какая разница, кто мог подумать, а кто не мог? – злобно ответила самой себе Тина, – Главное не в этом. Главное: как теперь жить. Просто: как жить – и все. А ведь много лет еще жить придется! Лет двадцать-тридцать, как минимум. И в сплошном ужасе и тьме. Что ж! Пожила счастливой до сорока пяти лет, а теперь остаток жизни будешь платить слезами за свое предыдущее счастье.
Ей, конечно, не хотелось верить, что так и будет. И вообще – лучше было бы не думать ни о чем: ни о будущем, ни о прошлом. Жить шажок за шажком. Сейчас цель ее жизни: дождаться, когда привезут кровать, матрас, стол и стулья. А потом? Потом – лечь на кровать. А белье, подушки? Ехать за ними в магазин, выбирать. Нет. На это сил нет. Так просто лечь. Все же удобнее, чем просто на полу. А во что переодеться? Хороший вопрос! Даже чтобы постирать в машине, нужен порошок. Чтобы умыться – мыло. И все такое прочее. Без этого – никак! Она заставила себя зайти в супермаркет и купить самое необходимое. Потом потихоньку, мелким старушачьим шагом поковыляла к дому. Старая, страшная, никому не нужная уродина.
Мы-а-мы-а!!!
Как бы она обрадовалась новой мебели! Бы! Хитрая какая частица, говорящая о несбыточном. Еще меньше суток назад она бы обрадовалась… Неужели прошло меньше суток? Не может быть! Целая вечность – вот, сколько прошло времени. А за вечность человек меняется о-го-го как! До полной неузнаваемости. Была хохотушка-молодушка, а стала сирая старушка. По Катиному велению, по Юриному хотению.
Как там Лушка? Хоть бы позвонила! Хоть бы вообще кто-нибудь позвонил! Но телефон молчал. Удивительно – ни одного звонка за полдня – такого у нее никогда не было. Как сговорились все. После того, как ее доставили мебель, в квартире воцарилась гробовая тишина. Тина закинула в стирку все, в чем была, накинула вместо халата все тот же плащ с капюшоном и улеглась на матрас. Удобно! Что еще для счастья надо? Хлеб есть, вода есть, крыша над головой есть. И это основа человеческого довольства. Так всегда говорила мама. А до нее бабушка. А Тина, дура, им не верила. Думала, они это в воспитательных целях твердят. Оказалось, совсем не в воспитательных. А правда – кусок хлеба, стакан воды, кровать для сна и чувство защищенности. То есть – уверенность в том, что жилище твое у тебя никто не отнимет, не выгонит тебя на улицу. Сказал бы Тине днем раньше, что ее могут выгнать из дома на улицу, она бы хохотала до колик. Как это – выгнать на улицу? И человек сам, своими ногами уйдет, когда его станут выгонять? Прям так вот – позвольте вам выйти вон! И он пошел. Ну, не бывает так. Оказалось: еще как бывает. Раз – и пошел. И всем плевать на это. Без всяких шуток. По правде.
Так она думала, думала и уснула. Сморилась все-таки.
Она крепко спала в родительской нише, той самой нише, в которой ее и зачали любящие друг друга отец с матерью. И сейчас – не было лучшего места на всем белом свете, где она могла бы укрыться от обступившего ее ужаса.
А потом… Потом кто-то лег рядом, привалился к ней всем телом, обнял и стал тихонько шептать:
– Мы-а-мы-а! Я с тобой, моя мамулечка! Бедненькая моя крошечка!
Мы-а-мы-а – это были их с Лушкой позывные. Когда в пять лет дочка начинала читать, получалось это у нее, как у толстовского Филипка: она складывала названия букв в слова, делая это очень-очень быстро. Звучало это невероятно смешно: вместе «мама» ребенок произносил «мы-а-мы-а», вместо «папа» – «пы-а-пы-а». Все смешные слова со временем как-то порастерялись. Осталось только любовное «мы-а-мы-а». Пароль в мир их любви.
Тина открыла глаза, увидела притулившуюся к ней дочку и почувствовала себя живой.
– Лушенька! – всхипнула она.
– Не надо, мамуль! Пожалуйста, не плачь! Пожалуйста! А то я сама жить не смогу! – зашептала дочь быстро-быстро.
Тина поняла, что должна всеми силами держать себя в руках, иначе дочь ее станет панически бояться жизни. Нет-нет, надо было крепиться и не показывать всю глубину своей смертельной раны.
– Он тебе сказал? – стараясь говорить спокойно, спросила она.
– Сказал, – кивнула дочь, – Еще как сказал! Представь, я утром на занятия поехала. Звонить не стала. Боялась, ты заругаешься, что домой не зашла. Прости меня, мамуль. В общем, возвращаюсь. Голодная, как зверь. Открываю дверь, дома все вверх дном. Какие-то узлы. Вещи зимние разбросаны. И среди всего этого чужая тетка шурует. Я подумала, что ты уборку затеяла, что ли, а ее наняла помочь. И тут отец вылезает. И говорит…
Луша судорожно вздохнула, переводя дух. Тина насторожилась. «Неужели? – подумала она, – Нет! Не может быть!»
– И говорит, мам, – собралась с силами дочь, – Говорит: вот, мол, знакомься, Лукерья, это – моя новая жена! У меня вообще мозг вынесло. Я сначала подумала, что он так надо мной прикалывается. Вызвал домработницу, а со мной в драмтеатр решил поиграть. Я тебя позвала. Закричала, что есть хочу. А эта гадина мне руку протягивает и говорит: «Катя». Как в страшном сне. Я на папашу смотрю, а он на полном серьезе мне показывает, чтобы я свою руку ей протянула. Я у него спрашиваю, чего это он устраивает мне такое: вечером поздним была одна жена, а сейчас другая. Что это за шутки юмора. Где смеяться начинать? И он начинает рассказывать, что эта баба – типа – его первая любовь, что они решили быть вместе, что никогда не поздно обрести свое счастье. Ну, и все такое, как положено. Погнал пургу про чувства, про остаток жизни в настоящей любви… Буэээ. Меня блевать потянуло. Я его спросила, где ты. Он сказал, что на Кудринскую ушла, там жить будешь. А я, мол, могу выбирать, где мне лучше: с ним или с тобой. Он вот вещи твои соберет, тебе отправит, и сразу после этого его новая жена заживет с ним. Но, говорит, моя комната останется за мной, если я решу не уходить.
– Мы же не развелись еще, какая новая жена? – не выдержала Тина.
– Вот и я ему о том же сказала, когда первый шок прошел. А он мне стал вещать про невидимый град любви, который существовал в их сердцах четверть века, а потом воплотился во что-то там такое… Ну, что они фактически четверть века были незримыми мужем и женой. Поэтому он с полным правом… Ну и все такое.
– Романтично, – согласилась Тина, – Прямо хоть оперу пиши.
– Мам, ты как? – спросила вдруг Луша.
– Догадайся с трех раз, – вздохнула мать.
– Мне даже думать о тебе было страшно, ма. Я себя почувствовала, как будто меня чем-то тяжелым по башке офигачили. А ты… Бедненькая моя.
