Вскоре у скалы пылал яркий костер. На тагане висел котелок с тающим снегом; брызжа соком, жарился шашлык. Герасим сидел на корточках, подкладывал в котел снег и посматривал на охотника, который выкраивал из медвежьей шкуры узенькие ремешки, складывал за пазуху. Вскоре охотник поднялся, коротко произнес:
— Усэ Бирокан...
Над распадком закипела работа. Дуванча резал ерник, а Герасим стаскивал его в кучу. Через полчаса охотник подошел к вороху и, достав ремешки, принялся связывать ерник большими пучками. Герасим помогал ему изо всех сил. Когда на берегу лежало не менее трех десятков пучков, Дуванча встал и указал вниз, на лед. Захватив по два пучка, они спустились к ключу.
Вода тихо струилась по ледяному руслу, отливая под темнеющим небом свинцовым блеском. С легким всплеском упал первый пучок прутьев. Шагнув на него, Дуванча бросил другой. Герасим подносил к берегу все новые пучки, охотник возвращался, брал их и шаг за шагом продвигался вперед. Наконец Дуванча благополучно перебрался на противоположную сторону. Из груди Герасима вырвался вздох облегчения...
Переправа была готова. Через ледяную впадину протянулась дорожка из ерника. Ночной мороз скует их, и тогда «мост» может выдержать не только человека.
Когда озябшие, но довольные Герасим и Дуванча вернулись к костру, над сопками уже спускалась тихая пасмурная ночь. Герасим достал флягу и кружку, плеснул немного спирту, протянул Дуванче:
— Пригуби. Враз отойдешь...
Усталость и обильный ужин клонили ко сну. Герасим, натаскав веток и еловых лап, растянулся на пышной постели. А Дуванча сидел у огня, поджав под себя ноги. В левой руке он держал лук, а в правой — охотничий нож. Обухом ножа медленно водил по тугой тетиве, как скрипач смычком, и жила издавала тихие заунывные звуки. Парень, склонив голову набок, смотрел на огонь и также тихо подпевал. Песня тоскующего сердца тихо плыла над засыпающей тайгой.
Охотник поверял песне самое сокровенное, самое дорогое, счастье и печаль. Перед его взором стояла небольшая, одетая свежим снегом полянка. Это тот безлесый распадок, рассеченный ручьем, неподалеку от которого стоит юрта отца. А вот и одинокое, совсем маленькое деревце. Оно протянуло тонкие застывшие ветки над ручьем. Мороз сделал их такими же, как вода в ключе. Они подламываются от насевшего на них снега и с шуршанием легкого крыла птицы падают на землю. Он стоит около деревца, осторожно дотрагивается до тонких веток. Ветки вздрагивают, сбрасывают с себя снег и распрямляются. Теперь им легко, радостно и на его сердце. Он подпрыгивает, хочет дотянуться до заснеженной верхушки, но не может и сердится на самого себя, что еще такой маленький. И вдруг слышит быстрые, легкие шаги. Девушка в меховой куртке идет по заснеженной полянке. Смуглое лицо ее горит ярким румянцем и ласковой улыбкой. Волосы цвета темной ночи выбиваются из-под беличьей шапки. Они одеты морозом. Поэтому Урен похожа на маленькую елочку. Две тяжелые косы струятся по груди, спадая до пояса. Урен подходит к нему — и в самое его сердце заглядывает солнце! Он показывает рукой на вершину дерева, Урен кивает головой. Крепкие руки его легко подхватывают девушку за талию и поднимают вверх. Маленькой рукой в узорной варежке Урен стряхивает снег. Вершинка кивает легкими ветками. Они оба весело смеются.
Хорошо им вместе. Всегда хорошо. Они рядом провели свою недолгую жизнь, как два полевых цветка, деля жгучее дыхание солнца, оброненную тучей влагу и напористые нападки ветра. Юрты их отцов зимой и летом почти рядом. Они целыми днями рыскали по тайге, карабкались на сопки, взбирались на деревья, выслеживали зверушек, собирали ягоды и пасли оленей. Солнце, принося в тайгу летний или зимний день, заставало их вместе. Теперь они уже шестнадцатый раз встречают дни зелени и цветов. Время начинать самостоятельную жизнь.
Да, шестнадцатая весна — птицы должны иметь свое гнездо! — так сказал отец Урен. Дуванча и сейчас слышит его слова. Слышит так, если бы сидел с ним в одной юрте. Сердце его ликует, но в нем есть место и грусти. Поэтому и тоскует его песня...
Герасим лежал на спине, подложив руки под голову, смотрел в небо. Песня охотника тревожила, ворошила пережитое. Вспомнился прииск, дом управляющего и, как роза среди бурьяна, Лиза. Тонюсенькая, голубоглазая Елизавета Степановна. Она впорхнула в его обветренное, зачерствевшее сердце, как утренний луч в темную комнату. Ему и сейчас нестерпимо захотелось взглянуть на нее, услышать ее голос. Герасим даже потихоньку ругнулся.
— И все эта песня. Бередит душу... И у этого парня заноза на сердце, — вдруг догадался Герасим, — Ишь тоскует...
Видно, он высказал свои мысли вслух, Дуванча очнулся, отложил лук.
— Анугли, — ответил он, по-своему поняв его слова.
— Угли. Лизавета, — пробормотал Герасим, засыпая. Он еще успел заметить, как пышными хлопьями повалил снег, мягко опускаясь на голову и плечи безмолвного охотника. Последней его заботой была золотая гора: «Не запогодило бы, скроет...»
2
Ночь прошла в тревоге. Вычелан вел себя как никогда беспокойно. То вскакивал, щетиня загривок, рычал, то, нетерпеливо взвизгивая, кидался вниз по узкой расщелине ключа, возвращался.
Урен не смыкала глаз. Обняв колени и положив на них голову, задумчиво смотрела на костер. Пламя мигало далекими звездочками в темноте ночи и отражалось в широко раскрытых глазах девушки. Неподвижное смуглое лицо Урен выражало нежную грусть и скрытую в глубине сердца радость.
Казалось, вот-вот взметнутся брови, дрогнут припухлые губы — и раскрывшимся цветком засияет улыбка...
Когда Вычелан начал особенно беспокоиться, тревога передавалась и девушке. Она вставала, рассыпая рой мохнатых снежинок, которые успели пригнездиться на куртке, шапке, на косах; брала в руки свою почти новенькую пистонку с коротким стволом и ступала в темноту. Мир, очерченный слепящим светом костра, расширялся. В снежном мраке обозначался тесный прогал ручья среди сопок, проступали деревья. Урен долго стояла на льду, всматриваясь и вслушиваясь в тайгу. Но тайга молчала. Грустную тишину лишь нарушал Вычелан. Сдержанно рыча, он метался среди деревьев... Раз на рассвете Урен почудилось, что где-то в низовьях ключа блеснул огонек. Одинокий, слабый, он вспыхнул и потух. Сердце Урен замерло. Она вся напряглась, застыла. Вот огонек вспыхнул снова, замерцал тусклым холодным светом. Вот рядом вспыхнул другой, третий. Урен разочарованно вздохнула: обыкновенные звездочки! Просто разъяснивает, а ей-то почудилось...
Что? Костер в тайге. А у костра — он. Почему обязательно там должен быть Дуванча, а не другой охотник? Урен улыбнулась и, окликнув собаку, вернулась к костру.
Вычелан еще долго не мог успокоиться. Он был какой-то колючий, ершистый. Он неохотно принимал ласку хозяйки, которая гладила его загривок и мягко упрекала:
— Ой, Вычелан, ты всю ночь прыгал и сердился. Ты вел себя, как листок осеннего дерева во время ветра. Ты и сейчас не хочешь смотреть в мои глаза. Зачем, Вычелан, на твоем сердце зло? Ты видишь, я не сержусь на тебя. А ведь ты забыл, зачем мы здесь. Тот пушистый, спрятавшись в старом дереве, пожалуй, смеялся над прыгающим Вычеланом. А потом он, наверное, помахал тебе хвостом и побежал своей тропой. Что мы принесем в свою юрту?!
Вычелан не разделял забот своей хозяйки. Он забыл о соболе, затаившемся в дупле старого дерева, и об охоте вообще. Лишь мимолетным взглядом он удостоил дряхлое, с обломанной макушкой и изрешеченное дятлами дерево, сиротливо торчащее среди полных сил и жизни собратьев. Для него уже не существовал этот маленький хищник. А ведь почти целый день он гнал его по тайге, распутывал всевозможные уловки, разыскивал след, когда тот шел воздухом — с ветки на ветку, с дерева на дерево. Так они очутились в этом глухом распадке, у незнакомого ручья. До самого вечера он не отходил от дуплистого пня, кидаясь на него, рвал зубами и когтями, призывая хозяйку громким лаем. Закатилось солнце, стемнело, соболь не высовывал носа. Но вдруг на Вычелана напало непонятное беспокойство, и он покинул свой пост у дупла... Может, поблизости бродил зверь или ночевал охотник?
— Кто здесь, Вычелан? — допытывалась Урен, ловя себя на том, что разговором хочет рассеять смутную тревогу. — Кого слышат твои уши? Ой, не сына Луксана ли?..
Казалось, Вычелан только и ждал этого вопроса. Он живо поднял голову с теплых колен хозяйки, лизнул в щеку, заскулил.
— Ой, Вычелан...
Урен порывисто поднялась, поправила пушистые волосы, вылезшие из-под беличьей шапки, перебросила на грудь тяжелые косы, потеребила помятые ленточки и снова перекинула их за спину. Поймав взгляд Вычелана, который как бы говорил: «Ой, хозяйка, вместо того чтобы хватать ружье и бежать моим следом, ты любуешься своими черными хвостами», Урен улыбнулась:
