Проезжая по Киеву, уже по пути в гостиницу, откуда – на поезд, Парамонов заметил, что на разделительных полосах городских трасс растут прикольные георгины. Мало того, что сами очень красивые, так еще и листья у растений были весьма нетривиальных расцветок – от темно-красных до фиолетовых. То есть когда сами цветы сойдут, кусты останутся вполне декоративными.
Два часа ушло на поиски автора: дорожное ведомство – трест озеленения – Ботанический сад.
И вот он уже в небольшой, насквозь пропахшей растениями комнатке. И угощают его чаем, причем не каким-нибудь там индийским или цейлонским, а здешним же, киевским, выращенным собственноручно.
А напротив него сидит Глеб Борисович Синицын, немолодой уже человек, и спокойно рассказывает, как он эти самые георгины взрастил.
И историю ту Парамонов по гроб жизни не забудет.
– Первые-то, довольно удачные, растения я лет через пять уже получил, – рассказывал Синицын, помешивая в стакане киевский чай и угощая гостя старым, многолетней выдержки, вином. – Да вы пейте, не стесняйтесь, – потчевал он московского корреспондента крепковатым напитком. – Это ж как раз чернобыльского урожая.
Гость поперхнулся, но ученый успокоил:
– Радиации – нисколько: я ягоды собирал через четыре месяца после аварии, а период полураспада самого злобного изотопа йода – от которого больше всего люди и пострадали – пара недель. К тому же я на всякий случай дозиметром все проверил.
Дозиметр успокоил, но вовсе не принятая, пусть и немалая, порция хмельного так впечатлила тогда Парамонова, а дальнейший неторопливый рассказ Глеба Борисовича.
– Так вот, – продолжал Синицын. – Уже лет через восемь я имел первые клубни нового сорта: красивого, с декоративной «зеленью» и устойчивого к концентрированному автомобильному выхлопу. Точнее, не я имел, а они имелись.
– А в чем разница? – не понял журналист.
– Они имелись в земле. А выкопать их должен был наш лаборант.
– И он их загубил?
– В тот раз нет. Их украли в ночь перед изъятием на зиму. Не только их, конечно. Такое и раньше случалось, потом могло всплыть на пригородных садоводческих рынках. Я все обошел – не всплыли.
– Ужас! – посочувствовал Парамонов.
– Почему ужас? – не понял ботаник. – Часть работы. А работа – часть жизни. Чтобы восстановить результаты – промежуточные-то сорта остались – мне хватило трех лет.
– Итого одиннадцать лет пахоты? – уточнил дотошный журналист.
– Нет, побольше.
– Как же – нет? – возмутился Парамонов. Он, хоть и выпил, но к восьми прибавить три был еще в состоянии.
– Лаборант клубни на зиму выкопал, но выставил слишком низкую температуру в холодильнике. Нечаянно, – добавил Глеб Борисович, чтобы исключить обидные для лаборанта подозрения.
– И… – ужаснулся журналист.
– Еще два года, – вздохнул Синицын. – Так умаялся, что даже статью писать не стал. Так что теперь у этих георгинов много авторов, – беззлобно засмеялся он.
– А вам не жалко, что слава достанется не только вам? – уважительно спросил Парамонов.
– Я их вывел и ими целый город украсил, – спокойно сказал Синицын. – Какая мне еще нужна слава? К тому же те, кому надо, все и так правильно понимают. Вас же ко мне прислали, а не к другим «авторам»? – улыбнулся он.
Парамонову очень запомнилась встреча с Синицыным. Так запомнилась, что теперь сильно хотелось познакомить с киевским ботаником все прогрессивное человечество.
Петровский поначалу ставить материал не хотел, сочтя его непрофильным, каковым он и являлся.
Но то ли Парамонов упросил, то ли и самого Петровского что-то задело в бесхитростном герое очерка, однако материал, пусть и не в ближайший номер, все же пошел. Разве что усилили экологическую составляющую, воткнув туда панегирики синицынским георгинам, озвученные городскими озеленителями.
Вот, собственно, и вся история.
Поздравить отличившегося журналиста постепенно подошли все сотрудники редакции. И Ольга Анатольевна – вот уж кто безоговорочно был рад его успеху. И Василий Иванович. И даже Серега Рахманин, с которым – пожалуй, единственным из всей редакции – у Парамонова были не самые теплые отношения.
– А я тут тоже шедевр готовлю, – сказал Серега.
– На какую тему? – из вежливости спросил Олег. Просто чтобы поддержать разговор; в создании Серегой журналистских шедевров – а тем более, в сложнейшем жанре «научпопа» – Парамонов искренне сомневался.
– В рубрику «Экология души», – продолжал хвастаться Рахманин.
– И о чем же шедевр? – Рубрика, как и все Серегино творчество, была, мягко говоря, безликая.
– О самоубийцах! – гордо воскликнул Рахманин. – Представляешь, этой придури, оказывается, столько, что проблема стала всемирно актуальной. Причем в благополучных странах их даже больше, чем в нищих.
«Это-то как раз понятно», – усмехнулся про себя поначалу вздрогнувший Парамонов.
– Сам будешь рассуждать или к специалистам обратишься? – не удержался от подколки Олег.
– Хотел сам сделать, но шеф бурчит. Заставляет идти к какому-то авторитету. Тот все знает, и про висельников, и про стрелков, и про самотравщиков. Хотя, на мой взгляд, дурь – она и есть дурь.
– А что за авторитет? – машинально, но теперь уже не из вежливости, спросил Парамонов. Все же тема не могла оставить его равнодушным.
– Некий… – Рахманин заглянул в шпаргалку. – Лазман Марк Вениаминович.
У Парамонова перехватило дыхание.
– Слушай, – хрипло сказал он, – отдай мне темку, а?
– У тебя своих мало? – удивился тот. Но, увидев глаза Олега, сменил тон. Парамонов, как профессиональный телепат, ощутил мелькание цифр в рахманинском мозгу.
– Я, вообще-то, шедевр собирался накатать, – сказал тот. – Не все ж тебе премии получать.
– Отличный вариант, – признал Парамонов. – Я тебе – премию, ты мне – тему. Идет?
Рахманин покрутил узкой головой, ища подвох. И не найдя, согласился:
– Идет.
7
Татьяна Ивановна уже зашла в квартиру, когда раздался телефонный звонок. Она инстинктивно схватилась за мобильный, однако по отсутствию характерной дрожи в черном электронном тельце поняла, что звонят по домашнему.
«Черт, придется пройти в уличных туфлях!» – Логинова не любила беспорядок во всем, в том числе в домашнем хозяйстве.
– Алло! – Она наконец сняла трубку.
– Госпожа Логинова? – вежливо, даже, пожалуй, излишне вежливо (свойство хорошо вышколенных секретарш) спросил девичий голос.
