Вскоре из милиции вышел Пантюха. Вид у него был мрачный и озабоченный.
– Т-так и знал: опять Наконечник влип, – сказал он и быстро зашагал по направлению к дому. Я побежал за ним, но расспрашивать не стал, хотя было здорово любопытно. Захочет – сам расскажет. Но Юрка не захотел, и так до самого дома мы бежали молча, и только во дворе он остановился и попросил выручить его. Я обрадовался: не так уж часто Пантюха просил его выручить – это чего-то стоило.
– Конечно! – сказал я. – А что?..
– Вот ч-что: если т-тебя старшина спросит, скажи, что в то воскресенье мы с тобой за город ездили, в Павловск, и там весь день проболтались. Часов в девять уехали и часов в восемь вечера приехали и все время вместе были. Ясно?
– А что мы там делали?
– Ври что хочешь, главное, что в Павловске и вместе, – сказал Юрка. – А с Лелькой я п-потолкую!
– Юрка! – взмолился я.
Но он ничего не ответил и побежал домой. Я еще немного поторчал во дворе, а потом тоже отправился домой и стал думать обо всем, что случилось сегодня. Выходило, прямо скажем, неважно… Нюрочка больна, и Ливанские из-за меня поссорились, школу я прогулял, и Елена Зиновьевна – классная воспитательница – наверняка устроит мне завтра выволочку, Лешке я зачем-то пообещал свести его с Пантюхой, а Пантюхе пообещал наврать старшине, Лельку я предал… ох, уж эта Лелька. Как только я вспомнил о ней, так уж о другом и думать не мог – все казалось мне ерундой, а это…
Часа в два прямо из школы примчалась Ольга. Она расспросила меня о Нюрочке, отругала за то, что я пропустил школу, натрещала целую кучу классных новостей – можно подумать, что я целую вечность не был в школе, – и под конец сообщила, что она сказала Елене Зиновьевне, что я не был в школе по уважительной причине, так как мне надо было ухаживать за больной сестренкой, так как мамы у меня нет и так как папа занят на работе и еще какие-то «так как»… В общем, она хороший товарищ – Ольга, но завтра мне придется врать еще и классной воспитательнице… В результате я наорал на нее и выпроводил за дверь, а потом мучился угрызениями совести, – ведь она мне добра желала…
Потом я немного успокоился. В конце концов ничего такого уж страшного не произошло: Нюрочка, кажется, поправляется, Ливанские и без меня довольно часто воспитывали друг друга, разберутся и на этот раз, а что касается Лешки и Пантюхи, то могу я в самом деле пойти на футбол, тем более что Лешка мне нравится и мне даже жалко его было – вот ведь как страдает человек из-за любви, а Юрка, как феодал какой-то, – заупрямился, и все. А имеет ли он право мешать в таких делах, даже не то что мешать, а, по-моему, и лезть-то в них ему не положено. Ну и что, если он сын? Мать у него еще совсем молодая и красивая, не оставаться же ей монашкой из-за Юркиных капризов. Ведь Лешка, наверное, ее любит, раз так добивается, и может, у них будет самое настоящее счастье, и мне очень захотелось, чтобы у них действительно было это самое настоящее счастье… Ну, а насчет старшины – Ольгиного отца – я подумал, что, может быть, он и не спросит меня, где мы были с Пантюхой в то воскресенье, и уж, во всяком случае, я просто постараюсь ему некоторое время не попадаться на глаза. Так я себя успокаивал, но почему-то не очень-то успокаивался.
Спать я лег до прихода бати – не хотелось ему на глаза попадаться – боялся, что он догадается о том, что у меня не все ладно… Лечь-то я лег, но заснуть не мог долго: все время перед глазами стояла Лелька в солнечном свете и вспоминалось, как мы с ней целовались… И вспоминать мне об этом было приятно, хотя что-то все время мучило, как будто я сделал нехорошее, стыдное, что ли… Ну, я, конечно, знаю, что сказали бы взрослые, даже самые умные, если бы узнали про это. «Безобразие, – сказали бы они, – надо об учебе думать, а не о поцелуях». И Лельке досталось бы ужасно – гораздо больше, чем мне. Если бы я был старше ее, тогда, конечно, больше попало бы мне, ну, а раз она старше меня, то все шишки посыпались бы на нее. «Вот ведь какая испорченная девчонка!» – говорили бы все, а я бы выглядел этакой жертвой.
А между прочим, это ерунда на постном масле. Если бы я не хотел, я бы и не стал с ней целоваться – отбрыкался бы как-нибудь или ушел. А я ведь не ушел и целовался с удовольствием. Значит, я тоже испорченный, так, что ли? Ничего ровным счетом это не значит. Если думать, что все мальчишки и девчонки, которые начинают целоваться, испорченные, то тогда надо создать такие детские монастыри и держать там отдельно мальчишек и девчонок до шестнадцати лет и показывать им только мультипликационные фильмы про репку. А на другой день после того, как им стукнет шестнадцать, они уже смогут смотреть любые фильмы и читать любые книги. Вот как!
Я уверен, что многие взрослые обрадовались бы, если бы такие монастыри были, – им забот по крайней мере меньше, а то думай тут, можно ли, например, давать детям читать «Тома Сойера» – ведь там ребятишки Том и Бекки тоже целуются, а им всего по десять… А как быть с Ромео и Джульеттой – ему тоже, кажется, еще шестнадцати не было, а ей и того меньше? Времена были другие? Правда, другие, только наши-то времена умнее, чем те, так надо, чтобы и взрослые умнее были и не поднимали бы панику чуть что, и не шептались по углам с ужасным видом.
Я, конечно, понимаю, что нам совершенно необязательно знать все-все-все и совершенно необязательно, чтобы все мальчишки и девчонки начали с десяти лет напропалую целоваться кто с кем захочет, а все-таки, если бы нам чаще объясняли по-умному, может быть, мы меньше бы глупостей делали.
Вот у Валечки. У него мамаша такая уж воспитанная, что дальше ехать некуда, – я к нему и ходить перестал потому, что там не дом, а институт благородных девиц: не так сел, не так встал, не той рукой вилку взял. А вот когда я как-то позвал Валечку со мной в Эрмитаж – все-таки парень культурный: музыкой занимается, читает много, – так мамаша его поморщилась и сказала: «Рановато».
А, между прочим, этот Валечка такие гадости о девчонках и обо всем говорит, что почти все ребята плюются, а я так просто слушать не могу. И не потому, что я уж такой хороший, а, наверно, потому, что понимаю больше этого «воспитанного» мальчика. А уж если не понимаешь ни черта, так тем более нечего языком трепать.
…В общем, из-за того, что я с Лелькой целовался, я угрызениями совести особенно не мучился, хотя и понимал, что мы с ней не так, как Том Сойер с Бекки целовались. А все-таки что-то в этой истории было для меня не очень приятное. Нет, даже не то, что Юрка узнал про это и, конечно, устроит Лельке скандал. Меня что-то другое все время царапало.
Я долго не мог понять и понял только тогда, когда, уже почти засыпая, подумал о Наташе. Я даже подскочил на диване, и весь сон пропал… Как же я на Наташку теперь смотреть буду? Я даже возненавидел эту проклятую Лельку – вот задала мне задачку для детей среднего возраста! Понимаю, что сам виноват не меньше ее, а злюсь на нее как черт, и даже злорадствую: ничего – пусть ей от Пантюхи попадет как следует, так и надо… Но мне-то от этого нисколько не легче: все равно по отношению к Наташе я себя почувствовал таким подлецом, каких свет не видел… Нет, нет, я даже никогда и не говорил ей, что она мне нравится, и никаких слов не давал, а вот чувствую себя подлецом, и все! Нечестно, плохо все это, неправильно… Не имел я права с Лелькой целоваться, если я Наташу… если мне она нравится… Дурак, она же ничего не узнает, успокаивал я себя, но все равно ни капельки не успокоился. Разве в этом дело, что она ничего не узнает? А я-то, я-то сам…
В общем, я заснул только под утро. Батя разбудил меня, и вид у меня наверно был такой встрепанный, что он спросил:
– С кем это ты всю ночь воевал?
Я только махнул рукой.
– Случилось что-нибудь? – спросил батя за завтраком.
Хорошо, что у меня рот был набит и ничего не пришлось отвечать, – я только промычал что-то вроде «потом расскажу», надеясь, что он или забудет, или я что-нибудь придумаю.
Я шел в школу и все время думал, как я встречусь с Наташей, и на душе у меня было очень муторно. Но в школе на первом же уроке случилось такое, что я на время позабыл о своих бедах…
У нас была литература, и, как всегда, все были настроены очень радостно: мы любили этот предмет и учительницу, которая нам его преподавала. Она была совсем молоденькая – только два года назад окончила институт и сразу пришла к нам в школу. Звали ее Марией Ивановной, а мы между собой называли ее Капитанской дочкой.
Когда Капитанская дочка вошла в класс, мы все уже стояли за своими партами и дружно улыбались, но она не улыбнулась, как всегда, а глаза у нее были какие-то встревоженные и грустные. Она положила на стол свой портфель и отошла к окну, ничего не говоря. Она стояла у окна и смотрела на размокший сад, где в кучах осенних листьев суетились нахохленные воробьи. Она стояла так довольно долго, и мы тоже стояли за партами, ничего не понимая… Потом девчонки начали шептаться и кивать на Наташу. Наташа вышла из-за парты, тряхнула своей копной и подошла к Марии Ивановне.
