IХ
равнина. Трубы. Входят двое. Лязг
сражения. "Ты кто такой?" - "А сам ты?" "Я кто такой?" - "Да, ты." - "Мы протестанты." "А мы - католики." - "Ах, вот как!" Хряск! Потом везде валяются останки. Шум нескончаемых вороньих дрязг. Потом - зима, узорчатые санки, примерка шали: "где это - дамаск?" "Там, где самец-павлин прекрасней самки." "Но даже там он не проходит в дамки" (за шашками - передохнув от ласк). Ночь в небольшом по-голливудски замке.
Опять равнина. Полночь. Входят двое. И все сливается в их волчьем вое.
Х
осенний вечер. Якобы с каменой. Увы, не поднимающей чела. Не в первый раз. В такие вечера все в радость, даже хор краснознаменный. Сегодня, превращаясь во вчера, себя не утруждает переменой пера, бумаги, жижицы пельменной, изделия хромого бочара из гамбурга. К подержанным вещам, имеющим царапины и пятна, у времени чуть больше, вероятно, доверия, чем к свежим овощам. Смерть, скрипнув дверью, станет на паркете в посадском, молью траченом жакете.
ХI
лязг ножниц, ощущение озноба. Рок, жадный до каракуля с овцы, что брачные, что царские венцы снимает с нас. И головы особо. Прощай, юнцы, их гордые отцы, разводы, клятвы верности до гроба. Мозг чувствует, как башня небоскреба, в которой не общаются жильцы. Так пьянствуют в сиаме близнецы, где пьет один, забуревают - оба. Никто не прокричал тебе "атас!" И ты не знала "я одна, а вас...", Глуша латынью потолок и бога, увы, мари, как выговорить "много".
ХII
что делает историю? - Тела. Искусство? - Обезглавленное тело. Взять шиллера: истории влетело от шиллера. Мари, ты не ждала, что немец, закусивши удила, поднимет старое, по сути, дело: ему-то вообще какое дело, кому дала ты или не дала?
Но, может, как любая немчура, наш фридрих сам страшился топора. А во-вторых, скажу тебе, на свете ничем (вообрази это), опричь искусства, твои стати не постичь. Историю отдай елизавете.
ХIII
баран трясет кудряшками (они же - Руно), вдыхая запахи травы. Вокруг гленкорны, дугласы и иже. В тот день их речи были таковы: "ей отрубили голову. Увы." "Представьте, как рассердятся в париже." "Французы? Из-за чьей-то головы? Вот если бы ей тяпнули пониже... " "Так не мужик ведь. Вышла в неглиже." "Ну, это, как хотите, не основа... " "Бесстыдство! Как просвечивала жэ!" "Что ж, платья, может, не было иного." "Да, русским лучше; взять хоть иванова: звучит как баба в каждом падеже."
ХIV
любовь сильней разлуки, но разлука длинней любви. Чем статнее гранит, тем явственней отсутствие ланит и прочего. Плюс запаха и звука. Пусть ног тебе не вскидывать в зенит: на то и камень (это ли не мука?) Но то, что страсть, как шива шестирука, бессильна - юбку он не извинит.
Не от того, что столько утекло воды и крови (если б голубая!), Но от тоски расстегиваться врозь воздвиг бы я не камень, но стекло, мари, как воплощение гудбая и взгляда, проникающего сквозь.
ХV
не то тебя, скажу тебе, сгубило, мари, что женихи твои в бою поднять не звали плотников стропила; не "ты" и "вы", смешавшиеся в "ю"; не чьи-то симпатичные чернила; не то, что - за печатями семью елизавета англию любила сильней, чем ты шотландию свою (замечу в скобках, так оно и было); не песня та, что пела соловью испанскому ты в камере уныло. Они тебе заделали свинью за то, чему не видели конца в те времена: за красоту лица.
ХVI
тьма скрадывает, сказано, углы. Квадрат, возможно, делается шаром, и, на ночь глядя залитым пожаром, багровый лес незримому курлы беззвучно внемлет порами коры; лай сеттера, встревоженного шалым сухим листом, возносится к стожарам, смотрящим на озимые бугры.
Немногое, чем блазнилась слеза, сумело уцелеть от перехода в сень перегноя. Вечному перу из всех вещей, бросавшихся в глаза, осталось следовать за временами года, петь на-голос "унылую пору".
ХVII
то, что исторгло изумленный крик из аглицкого рта, что к мату склоняет падкий на помаду мой собственный, что отвернуть на миг филиппа от портрета лик заставило и снарядить армаду, то было - - - не могу тираду закончить - - - в общем, твой парик, упавший с головы упавшей (дурная бесконечность), он, твой суть единственный поклон, пускай не вызвал рукопашной меж зрителей, но был таков, что поднял на ноги врагов.
ХVIII
для рта, проговорившего "прощай" тебе, а не кому-нибудь, не все ли одно, какое хлебово без соли разжевывать впоследствии. Ты, чай, привычная не к доремифасоли. А, если что не так - не осерчай: язык, что крыса, копошиться в соре, выискивает что-то невзначай.
Прости меня, прелестный истукан, да, у разлуки все-таки не дура губа (хоть часто кажется - дыра): меж нами - вечность, также - океан. Причем, буквально. Русская цензура. Могли бы обойтись без топора.
ХIх
мари, теперь в шотландии есть шерсть (все выглядит, как новое, из чистки). Жизнь бег свой останавливает в шесть, на солнечном не сказываясь диске. В озерах - и по-прежнему им несть
числа - явились монстры (василиски). И скоро будет собственная нефть, шотландская, в бутылках из-под виски. Шотландия, как видишь, обошлась. И англия, мне думается, тоже. И ты в саду французском непохожа на ту, с ума сводившую вчерась. И дамы есть, чтоб предпочесть тебе их, но непохожие на вас обеих.
Хх
пером простым, неправда, что мятежным я пел про встречу в некоем саду с той, кто меня в сорок восьмом году с экрана обучала чувствам нежным. Предоставляю вашему суду: был ли он учеником прилежным, новую для русского среду, слабость к окончаниям падежным.
В непале есть столица катманду.
Случайное, являясь неизбежным, приносит пользу всякому труду.
Ведя ту жизнь, которую веду, я благодарен бывшим белоснежным листам бумаги, свернутым в дуду.
* * *
Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря, дорогой, уважаемый, милая, но неважно даже кто, ибо черт лица, говоря откровенно, не вспомнить, уже не ваш, но и ничей верный друг вас приветствует с одного из пяти континентов, держащегося на ковбоях; я любил тебя больше, чем ангелов и самого, и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих; поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне, в городке, занесенном снегом по ручку двери, извиваясь ночью на простыне как не сказано ниже по крайней мере я взбиваю подушку мычащим "ты" за морями, которым конца и края, в темноте всем телом твои черты, как безумное зеркало повторяя.
* * *
Ты забыла деревню, затерянную в болотах
залесенной губернии, где чучел на огородах отродясь не держат - не те там злаки, и дорогой тоже все гати да буераки. Баба настя, поди, померла, и пестерев жив едва ли, а как жив, то пьяный сидит в подвале, либо ладит из спинки нашей кровати что-то, говорят, калитку, не то ворота. А зимой там колют дрова и сидят на репе, и звезда моргает от дыма в морозном небе. И не в ситцах в окне невеста, а праздник пыли да пустое место, где мы любили.
* * *
Ты, гитарообразная вещь со спутанной паутиной струн, продолжающая коричневеть в гостиной, белеть а ля казимир на выстиранном просторе, спой мне песню о том, как шуршит портьера, как включается, чтоб оглушить полтела, тень, как лиловая муха сползает с карты и закат в саду за окном точно дым эскадры, от которой осталась одна матроска, позабытая в детской. И как расческа в кулаке дрессировщика-турка, как рыбку - леской, возвышает болонку над ковалевской до счастливого случая тявкнуть сорок раз в день рожденья, - и мокрый порох гасит звезды салюта, громко шипя, в стакане, и стоят графины кремлем на ткани.
22 Июля 1978 г.
Элегия
до сих пор вспоминая твой голос, я прихожу в возбужденье. Что, впрочем, естественно. Ибо связки не чета голой мышце, волосу, багажу под холодными буркалами, и не бздюме утряски вещи с возрастом. Взятый вне мяса, звук не изнашивается в результате тренья о разряженный воздух, но, близорук, из двух зол выбирает большее: повторенье некогда сказанного. Трезвая голова сильно с этого кружится по вечерам подолгу, точно пластинка, стачивая слова, и пальцы мешают друг другу извлечь иголку из заросшей извилины - как отдавая честь наваждению в форме нехватки текста при избытке мелодии. Знаешь, на свете есть вещи, предметы, между собой столь тесно связанные, что, норовя прослыть подлинно матерью и т.Д. И т.П., Природа могла бы сделать еще один шаг и слить
их воедино: тум-тум фокстрота с крепдешиновой юбкой; муху и сахар; нас, в крайнем случае. То есть повысить в ранге достижения мичурина: у щуки уже сейчас чешуя цвета консервной банки, цвета вилки в руке. Но природа, увы, скорей разделяет, чем смешивает. Вспомни размер зверей в плейстоценовой чаще: мы только части крупного целого, из коего вьется нить к нам, как шнур телефона, от динозавра оставляя простой позвоночник; но позвонить по нему больше некуда, кроме как в послезавтра, где откликнется лишь инвалид - зане потерявший конечность, подругу, душу есть продукт эволюции. И набрать этот номер мне как выползти из воды на сушу.
Горение
зимний вечер. Дрова охваченные огнем как женская голова ветренным ясным днем.
Как золотиться прядь, слепотою грозя! С лица ее не убрать. И к лучшему, что нельзя.
