Князь Пожарский скончался 20 апреля 1642 года… У него были сыновья Петр, Федор, Иван. Был еще род князя Пожарского-Лопаты, князя Пожарского-Щепы и князя Пожарского-Перелыги. Но все княжеские роды Пожарские иссякли…
Верный боевой товарищ князя говядарь Козьма Захарыч Минин едва дождался избрания на царство Михаила: он скончался еще в разгар Смуты, в 1616 году. Его сын Нефет умер бездетным, и мининский род на Руси иссяк, а двор Козьмы Захарыча стоял брошенным, запустелым, заросшим крапивой – вымороченным – уже при царе Михаиле…
Минин и Пожарский, два больших московских человека, страшно близки нашим временам, каждому из нас своей душевной трагедией, страданием своим за Русскую землю и своей жаждой видеть ее восставшей и воссиявшей. И лучше всего рассказ о них закончить такими прекрасными словами их современника:
«Бысть во всей Руси радость и веселие, яко очисти Господь Бог Московское царство совершением и конечным радением и прилежанием боярина князя Димитрия Михайловича Пожарского и нижегородца Козьмы Минина, и иных бояр, и воевод, стольников, и дворян, и всяких людей. И за это им зде слава, а от Бога мзда и вечная память, а душам их в оном веце неизреченная светлость, яко пострадали за православную христианскую веру и кровь свою проливали мученически. И на память нынешним родом вовеки. Аминь».
Московские розы
Первые розы привез в Москву царю Михаилу Федоровичу голштинец Петр Марселлян.
Царь Михаил с рассеянной улыбкой вдыхал запах заморского цветка, поданного ему голштинским гостем.
В тяжелой парче и в сафьянных сапожках с зелеными каблуками, черноволосый и полный царь с черными глазами, грустно переливающимися на его бледном, слегка припухшем лице, осторожно держал в бескровных пальцах западный цветок… Я встретил в старых книжках заметку о первых розах в Москве, и представился мне такой, несколько жеманный образ московицкого царя, и сама Москва показалась, как ни сентиментально мое сравнение, увядшей розой…
Москва – увядшая роза, и нам остался от нее один нежный запах, церковный запах воска и ладана…
Не Петербург, вопреки пророчествам, а Москва стала призраком. В том, что творится теперь в России, куда больше черт Петербурга, чем Москвы. Еще с легкой руки Достоевского Петербург объявлен умышленным городом, а теперь вся Россия – либо вымысел, либо умысел. Фантастический и чудовищный оборотень Петербурга – вот теперешняя русская явь, а многозвенная Москва как будто рассеялась призраком.
Потому, может быть, и кажутся московские имена связками увядших роз. Такие пыльные букеты, отдающие горькой полынью, находили иногда за домашними киотами, но уже никто в доме не знал, какие приметы и какие воспоминания хранят засохшие цветы…
Так и московские имена. Та знаменитая просвирня, у которой учился языку Пушкин, говорила таким прекрасным и таким таинственным языком, что нам он кажется теперь полупонятной и необъяснимой музыкой.
Можно производить Хамовники, где будто бы жили ткачи, от голландского слова «хем» – рубаха, а Столешники – от древнего названия скатертей, но куда прекраснее всех толкований само звукосочетание Столешники, а то Ордынка или Таганка, Балчуга или Арбат, Пресня, Маросейка или Остоженка.
Теперь московская просвирня приказала долго жить, и нам не у кого учиться ее вдохновенному языку – только бы нам не забыть то, чему мы уже научились. Потому-то с такой жадной радостью перебираешь всем известные московские имена – все равно какие – гремящие и певучие, порхающие и смеющиеся имена Москвы: Щепунец, Феколка, Татьянка, Плющиха, Облупа, Красилка, Заверейка, Агашка, Девкины Бани, Ленивка близ Колымажного. Под Пушкой, Наливки, Варгупиха, Лопухин, Крутой Яр…
Вы не забыли, вероятно, что так звались в Москве кабаки?
Иконный, корабейный, бумаженный, манатейный, сайдашный, оружейный, ножевой, перинный, кожаный, капотный, крашенинный, замшевый, завязочный, кружевной, золотой, красильный, шапошный, скорняжный, ветошный, покромной, калашный, сурожский, скобяной, просольный, медовой, москательный, юхвенный, пушной, подошвенный, замочный, щепетильный, игольный, кисейный, холщевой, квасной… Так звались в Москве торговые ряды и, кажется, что еще кишит живьем в этих прилагательных обыденная Москва.
А Крестцы Китай-города, Неглиняная и Варварка, или Замоскворецкие Могильцы и Плотники, Кречетники, Трубники, Пушкари, Грачи, Кадаши, Толмачи, Бронники, Бараши, Басманники, Яндовы или Бражки и, наконец, прелестная Тишина, с ударением на втором «и», а то переулки Калашный, Камергерский и Лебяжий…
Так звались некоторые концы и улицы Москвы. А какими удивительными, явно смеющимися, были имена ее рек: Чичорка. Синичка, Хапиловка, Кабанка, Неглинка, Самотека и сама Яуза…
Чудесны были имена и чудесных московских икон: Блаженное Чрево в Благовещенском, Благодатное Небо в Архангельском, Всемилостивейший Спас, Золотая Ряса и Сын во Славе Отчей в Успенском, в Новодевичьем – Одигитрия и Руно Орошенное в Зачатийском, на Остоженке…
А колоколов на Иване Великом было сорок, весом в шестнадцать тысяч пудов, и среди них Семисотенный, Реут и Вседневный.
Девять звонарей играли на тридцати колоколах Троицы, и были там колокола по имени Лебедь и Немчин, Переспор и Корнаухий, Глухой и Годунов, Сокол, Ясачный, Медведь и Вожак.
Застольные, Нефимонные, Набатные, Всплошные, Часовые, Палиелейные, Пленные, Ссыльные, Красные, Золоченые и Царские колокола были в Москве. Там были семьи колоколов – Четыре Брата или Три Рожка, Зазвонницы или Кимвалы, и был в Москве колокол Тишайший…
Литье колоколов – излюбленное искусство Москвы. Шесть веков назад отлил первый кимвал в Москве литейщик по имени Римлянин, но только на колокольных шатрах сохранились полустертые и неразборчивые имена русских мастеров:
– Харитон Иванов со товарищи Петром сыном Дурасовым слияли сей колокол во хвалу и во славу Бога Всемогущего…
Пушечный литец Андрей Чохов отлил Реут Ивана Великого и знаменитую Царь-Пушку, Царь-Колокол отлит литейщиком Иваном Моториным с сыном Михайлой, и тридцать три колокола поставлены в часовой бой на Спасской башне русским мастером Ефимом Горловым…
Звоны и благовесты, колокольная музыка всегда были музыкой Русской земли. Тончайшие обительские звоны передавались звонарями из рода в род. Славились нежные и певучие Звенигородские звоны, Симоновские и Савва-Сторожевские серебряные звоны.
Московские звоны Николы у Красных Ворот и колокольницы Вознесенской почитались усладительными красными звонами.
И кто не слышал о малиновых звонах Ростова Великого, о ростовских часомерах, отбивающих часы ночи и дня, – Ионанском, Акимовском и Будничном…
А фигурные звоны Троицы – переборы и трезвоны, перезвоны и зазвоны по обиходникам, во все язычные и в красные…
Гудела, струилась, плыла крылатая Москва в неутихаемых звонах всех своих Троиц на Капельках, на Листах, на Грязах и всех Никол в Кленниках, в Гнездниках и Николы Мокрого и Заицкого, Николы на Пупыщах и в Кошелях, на Студенце и на Ямах, в Плотниках, на Песках, на Шепах, в Толмачах, в Пыжах, на Красном Звоне и Курьих Ножках, и Климента папы Римского, и Неопалимой Купины, и Воскресения в Гончарах, Рождества на Палашах, Благовещения на Бережках, Богородицы в Сенях и Богородицы в Звонарях, Похвалы Пресвятые Богородицы в Башмачках.
Но умолкла Москва, и ее звенящие, колокольные имена кажутся теперь чужими звуками забвенного языка, и веет от них воздухом засохших цветов, церковным воздухом ладана и воска…
Москва – увядшая роза. Так пыльный букет; отдающий горькой полынью, находят иногда за домашним киотом, но уже не знает в доме никто, какие воспоминания и какие приметы хранят засохшие цветы.
Азовское сидение
Русское восстановление, вероятно, восстановление прежде всего, во всей страшной силе цельности, русского духа, не только в слове или мысли, но во всей крови, на всех последних пределах человеческой воли. Не будет так, не будет и русских.
1937 год – трехсотлетняя казачья дата, какую отметит скромным торжеством в изгнании Всевеликое Войско Донское – одно из таких могучих знамений цельности русского духа, до последнего предела воли и крови. Выйдем ли мы когда-нибудь из порочного круга наших теперешних слов, из всего ничтожного и чужого вздора – «демократий, социализмов, республик», измельчивших русских в человеческую пыль и труху? Вернемся ли мы, наконец, к изумительным, совершенно живым ключам русской духовной силы, к русской живой воде, какая бьет и в этом Азовском казачьем сиденье?
* * *
Все, разумеется, когда-то слышали, и наши детские глаза торопливо пробегали когда-то казачье письмо из Азова московскому царю Михаилу. И все, разумеется, забыли его.
Мы же все, с нашими университетами, профессорами, эсерами, театрами, поэтами, канцеляриями – со всем нашим ничтожным маревом России, считали себя едва ли не умнее России и ее прошлого, ее кремлей и людей, ее простой и верной мощи. Мы же хотели все переделать в России по самым последним европейским образцам. И мало-помалу перестали внимать ей, помнить и понимать ее. И потому, что мы не вняли ей, мы ее отдали, и она от нас отошла.
