Из Миннесоты до Олбани я доехал без особых происшествий, хотя впоследствии оказалось, что молодой человек, которому я в ожидании поезда с гордостью поведал, что я «йелец», тоже ехал на Восток и собирался сделаться «йельцем». Но, окончив подготовительную школу Йельского университета, а не среднезападную среднюю школу, как я, он был отлично осведомлен о том, что слово «йелец» сразу заявляет о дремучем провинциализме и кладет на человека несмываемое клеймо… В Нью-Хейвене я с его помощью имел возможность в этом убедиться. Урок не прошел для меня даром, и с тех пор, если кто-нибудь спрашивает: «Вы не автор ли…?» — я поспешно отпираюсь: «Нет-нет, что вы! Тот парень, портрет которого вы, наверно, видели, — мой двоюродный брат. Говорят, мы похожи — оба тощие. Боже меня упаси, я служу по оптово-бакалейной части. Мой округ…» К этому времени вопрошавшего обычно уже и след простыл. Не верите, попробуйте сами.
Мой багаж шел прямо в Нью-Хейвен, а я слез в Олбани и купил билет на пароходик, курсирующий по Гудзону до Манхэттена. Такие блестящие идеи посещают человека только в молодости. Позже, когда здравый смысл сменяет юношескую восторженность, ему уже не приходит в голову плыть в Нью-Йорк по Гудзону, так сказать, на приливной волне истории. С палубы передо мной открылись Кэтскиллские горы — до этого я никогда не видел гор; на голубеющих склонах и в темных ущельях мне виделись Ичабод Крейн[205] и Рип ван Винкль; повсюду витал дух Джорджа Вашингтона, и на берегах стояли каменные дома, которые в сравнении с дощатыми коттеджами моих родных прерий казались мне сверстниками Акрополя, притом несравненно лучше сохранившимися. Мне все казалось великолепным, я чувствовал, что полюблю Восток и особенно Нью-Йорк. Я полюблю этот город и подчиню его своей власти. Через каких-нибудь двадцать лет я стану знаменитым писателем, у меня будет доход по крайней мере две тысячи долларов в год — может быть, к пятидесяти годам даже две тысячи двести, роскошная квартира из четырех комнат, увешенная японскими гравюрами и майоликой делла Роббиа, где меня будут посещать все великие художники: Ричард Ле Гальен, Максфилд Парриш,[206] Джеймс Хунекер,[207]- последнего я, кажется, ценил не столько за его безупречный вкус, сколько за множество почерпнутых у него головоломнейших имен чешских граверов и финских мастеров триолета, которые я не без эффекта пускал в ход. (Жалкий школяр, я еще не научился понимать цену настоящим мастерам, таким, как Хемлин Гарленд,[208] Бут Таркингтон,[209] Джордж Эд,[210] Финли Питер Данн,[211] Уильям Джиллет,[212] а Уильям Дин Хоуэллс казался мне недостаточно романтичным. «В поисках золотой девушки» и «Идиллии короля» Ле Гальена приводили меня в восхищение; цыпленок a la King казался вкуснее бараньих отбивных. Да так оно, собственно говоря, и должно быть: первокурсники должны быть романтиками, второкурсники — социалистами, третьекурсники — забулдыгами, а что дальше, неважно.)
Я был императором, въезжающим в Нью-Йорк на барже. Моей воле завоевателя, а не капитану подчинялся пароходик; мне было даже немного жаль Нью-Йорк, которому придется так безропотно мне покориться.
Мы подошли к пристани в сумерках. Не знаю, служил ли тот же самый причал также и для паромов, или посадка на паром, происходила где-то поблизости, но со своей безопасной пароходной палубы я был ввергнут в какой-то сатанинский шабаш.
Теперь я знаю, что все эти беснующиеся демоны были просто мелкими служащими с сердцами невинных агнцев, что в портфелях у них лежала итальянская колбаса, сандалии для сынишки и свежий номер «Сенчури», а мысли были поглощены вполне безобидными предметами, вроде предстоящей партии в крошиноль, и что они всего-навсего спешили домой в Джерси и боялись опоздать на шестичасовой поезд. Но тогда мне показалось, что они сошли с иллюстраций Доре[213] к Дантову «Аду». Меня толкали, пинали, кололи зонтами, чемодан бил меня по ногам, я спотыкался на неровных досках пристани и еще более неровных булыжниках мостовой, и в этом дымном сумраке мне чудилось, что на меня напало оголтелое воинство самого Сатаны: я видел кругом горящие ненавистью глаза, искаженные яростью рты, ко мне тянулись когтистые лапы. Моя провинциальная растерянность сменилась паническим ужасом. Я воззвал к полисмену, умоляя его сказать, на каком трамвае можно доехать до Центрального вокзала. Тут на меня накинулся еще десяток приспешников дьявола, и, прежде чем я успел рассмотреть, в какую сторону полисмен ткнул большим пальцем, меня оттерли в сторону, затолкали, несколько раз перевернули вокруг оси.
Я до сих пор не знаю, куда завез меня в тот вечер трамвай, — кажется, я разъезжал от Гарлем-ривер до Бэттери и обратно. Я помню, что несколько раз пересаживался и каждый раз пытался выплакать свое горе на плече очередного кондуктора или полисмена, которые не проявляли ни малейшего сочувствия к моим бедам. Мощенные золотом улицы города моей мечты не просто потускнели — они покрылись толстым слоем грязи, и их темные закоулки таили неведомую угрозу. Повсюду меня толкали и швыряли из стороны в сторону с такой же злобой и остервенением, как на пристани. В глазах прохожих я читал исступленную ненависть и разнообразные злодейские замыслы; а та мрачная, вызывающая, привычная ловкость, с которой они выскакивали из-под копыт лошадей на перекрестках, казалась молодому провинциалу из Миннесоты совершенно недостижимой. (Он и по сей день не стал подлинным горожанином, и если бы его не удерживал стыд перед шофером, то брал бы такси для того, чтобы пересечь Мэдисон-авеню.) Властвовать над этим городом? Я был разбит наголову, не успев приступить к его завоеванию, я никогда не научусь повелевать этим грязно-серым, сиплым городом-динозавром. (И так никогда и не научился!)
Во время своих трамвайных странствий я видел — но был слишком удручен, чтобы этому обрадоваться, — настоящих живых итальянцев, китайцев и негров. Помнится, а может, это мне после приснилось, но помнится, что из окна трамвая я с изумлением пялился на сказочный дом-утюг, самое высокое здание во всем мире — раз в семь или восемь выше того дома в Соук-Сентр, где помещалась редакция «Уикли эвеланч», ложа масонов и фотография. Но в конце концов каким-то чудом я оказался возле кирпичного сарая, который и был Центральным вокзалом, и забился в грязный вагончик поезда, направлявшегося в Нью-Хейвен.
Даже если бы не было темно, я вряд ли рассмотрел бы — до того я был измучен и обескуражен — яблоневые сады Коннектикута и холмистые поля, пересеченные каменными оградами, увидеть которые мечтал вот уже пять лет. Я попросту спрятался в своем вагоне, который, как это ни странно, все-таки привез меня в Нью-Хейвен.
С чемоданом в руке я сошел с перрона и пошел по улице — довольно тихой — в поисках гостиницы. Кажется, гостиница, в которой я остановился, не отличалась особыми достоинствами. Прямо сказать, это была из рук вон плохая гостиница: в ней было душно, в ней были плоские жесткие подушки и не было водопровода. Но мне она показалась райской обителью: в ней все дышало покоем, и мне было отрадно сознавать, что ее стены не обрушатся и не уничтожат меня, как это пыталась сделать нью-йоркская толпа.
Так тридцать три года назад я познакомился с Нью — Йорком, и так началась моя жизнь на Востоке.
Семь лет спустя я снова приехал в Нью-Йорк, уже для того, чтобы здесь остаться. Я был уже не тот многообещающий юнец. Мне было двадцать пять лет, я получал пятнадцать долларов в неделю и лет через пять — десять мог рассчитывать на двадцать пять. Этот новый Нью-Йорк, Нью-Йорк пятнадцати долларов в неделю, тоже не сулил особых радостей: нам платили по субботам, и мы, издательская мелюзга — в том числе Джордж Соул, который теперь заправляет «Нью рипаблик», — в субботу утром никогда не завтракали.
Лондон, Париж, Берлин, Рим, Вена — во всех этих городах я чувствовал себя спокойно и уверенно. Если лондонцы и не склонны разговаривать на улице, полисмен всегда объяснит тебе, как куда пройти. Если в Париже в сырую погоду такси и заносит через каждые пятьдесят метров, потерпевших не бывает, раздаются лишь сочные проклятия. Но Нью-Йорк до сих пор действует на меня почти так же, как в тот сентябрьский вечер 1903 года. Пусть им восторгается Огден Нэш;[214] что касается меня, то я не поеду на такси от Девяностой улицы до Гринвич-Вилледж, даже если там меня будут ждать собранные под страхом суровой кары Ганди, Франк Селливэн,[215] Филлис Макджинли,[216] Ф. П. А.,[217] доктор Харви Кушинг,[218] генерал Геринг, Бернар Макфадден[219] и Дж. Эдгар Гувер[220] вместе со своим пистолетом. Мой первый день в Нью-Йорке все еще не кончился. Кроме того, восемьдесят центов за бутылку апельсинового сока — это безумно дорого.
