Хочу надеяться, что биография «совместной резолюции» на этом завершилась, и отныне она окончательно принадлежит истории. Желание не оставлять белых пятен, возможно, оправдало долгий рассказ о не лучшей странице моей деятельности в Семигорье.
Остается, пожалуй, только добавить, что по капризу актеров обмен ратификационными грамотами, официально вводившими Московский договор в силу, попал в тень процедур подписания 3 июня 1972 г. заключительного протокола к Четырехстороннему соглашению (по Западному Берлину). Создавалось впечатление, что главное событие – введение в действие западноберлинских договоренностей, а Московский договор – гарнир к нему. Особенно перестарались в этом отношении советские средства массовой информации.
Откройте «Правду» от 4 июня 1972 г. Под впечатляющими заголовками подается репортаж из Берлина – министр иностранных дел СССР расписывается под протоколом. Фотографию, помнится, тиснули. Громыко произносит речь. Печатается текст. О совершавшемся в тот же день и час в Бонне обмене ратификационными грамотами – скромно, петитом, через запятую. Что сказали в данной связи П. Франк и советский посол, никому не интересно. А если любопытный все же спросит, то его отошлют в архив МИД СССР, который распахнет двери лет через тридцать – пятьдесят, или к западногерманским источникам.
Инициируй нечто подобное та часть прессы ФРГ, которая всячески дискредитировала Московский и Варшавский договоры, сказали бы – что с нее взять! Но нашим забыться в угодничестве перед должностью настолько, чтобы спутать в политике приоритеты?
«Умом Россию не понять, аршином общим не измерить…» Чудная ее стать и довела до беды.
Во второй половине дня 3 июня Громыко перелетает из Берлина в Бонн. Он – гость своего западногерманского коллеги. Визит позволял подсластить огорчения и снивелировать сомнения последних месяцев, ознаменовать вступление в силу договора переговорами как по вопросам развития отношений между нашими странами, так и их сотрудничеству в деле обеспечения мира и безопасности в Европе. Обширная программа.
Хотя… Министр улетал домой в задумчивости. Он отвел малую толику своего времени на общение с послом. Не зная еще, как Громыко досталось от высшего начальства, в том числе за меня, я выводил его сухость из прошлогоднего нашего конфликта. Но нежелание министра встретиться с коллективом посольства разбудило во мне мятежный дух. Каждого должно было возмутить, если на просьбу сказать дипломатам пару приветливых слов в ответ раздается: «Сейчас некогда, в другой приезд». Будет ли он, другой, и когда?
Извольте, министр, выслушать в таком случае набранные курсивом оценки положения, чтобы рассеялось ваше представление о Бонне как курорте. Критическая фаза развития ФРГ, говорю я, не осталась позади. Парламент недееспособен. Правительство в состоянии выполнять лишь текущие обязанности. Скорее всего, кризис разрешится новыми выборами. Роспуску бундестага и открытию избирательной кампании мешают не в последнюю очередь, как ни покажется парадоксальным, Олимпийские игры в Мюнхене. На фоне выборов со дна поднимется вся муть. Какого партнера или контрагента получим мы к концу года, не знает никто. И т. п.
Громыко насуплен. Столь невеселые предсказания, по-видимому, расходились с его настроем или прогнозом, который он уже поспешил засвидетельствовать высшему руководству.
– Густовато пессимизма. Немцы поумнели за два последних года. Нам это обошлось не слишком дорого. Ради ратификации Московского договора, – произносит он шепотом, – не была бы чрезмерной платой даже передача Федеративной Республике Западного Берлина.
В самом деле держал Громыко данный вариант в загашнике или это гипербола? Слова министра не могли забыться и воспроизведены абсолютно точно. Если подобным образом мыслили Брежнев и его коллеги по политбюро, то чего мы бились смертным боем за мелочовку?
Через одиннадцать лет я вернусь к смелой идее министра по Западному Берлину. Совсем, правда, в иной связи, возникшей тоже не без участия Громыко. Но всему свое место.
Как на бесснежье снежный ком накатывают
Чтобы по возможности избежать длиннот и повторов, предлагаю хронологию подчинить проблемному подходу. События континентального и даже глобального масштаба могут перемежаться с явлениями камерного звучания. Это, пожалуй, и к лучшему. Серьезный жанр в излишних дозах тоже способен убить интерес.
Но если я опускаю некоторые моменты, к примеру мои переговоры с Г. Аллардтом об учреждении генеральных консульств в Гамбурге и Ленинграде, также прошедшие, на взгляд посла ФРГ, чрезмерно споро, или наши старания со статс-секретарем боннского МИДа, увенчавшиеся выработкой «формулы Франк – Фалин» к торговому соглашению, ставшей прецедентной для многих последующих договоренностей, то единственно из-за нежелания испытывать читательское терпение.
Советских дипломатических представителей в большинстве стран мира наше родное министерство держало в черном теле. Поручениями осыпать не забывали, но чтобы посвящать посольства в курс домашних событий или позиции СССР по актуальным проблемам мировой политики, а также в наши отношения с другими странами – от этого увольте. Читайте московские газеты (приходившие с недельным запозданием) да официальные публикации. Мол, внимательное око вычитает там все необходимое.
За семь с лишним лет пребывания в Бонне ко мне поступило из Москвы целых две информации относительно развития внутренней обстановки ГДР и проблематики наших отношений с этим государством. Одна из них случайно – я отправил свой годовой отчет П. А. Абрасимову в Берлин, и он ответил взаимностью. Доходило до того, что нас не удостаивали ставить в известность, о чем, встречаясь, говорили Громыко и посол ФРГ в СССР. О беседах других мидовских работников, руководителей различных ведомств с западногерманскими дипломатами, парламентариями, деловыми людьми, общественными деятелями знать не полагалось вообще.
Я пытался поломать эту порочную практику. Несколько раз обращался к министру. Впустую. Тогда стал взывать к Л. И. Брежневу, объясняя, сколько возможностей, сил и времени на этом теряется. Генеральный делал Громыко внушения, выносил вопрос о постановке внутренней информации в МИДе на заседания политбюро. До начала 1975 г., пока Брежнев находился в приличной форме, на короткое время это помогало – министр подбрасывал послам информационные кости, пусть изрядно обглоданные. А после аферы с Шевченко и раскрытия в советском МИДе агента ЦРУ Огородника занавес молчания сомкнулся наглухо.
Став членом политбюро ЦК КПСС или еще готовясь к этому возвышению, Громыко разослал послам циркуляр, запрещавший им размечать напрямую свои телеграммы, скажем, главе правительства, или председателю Президиума Верховного Совета СССР, или Брежневу. Из представителей Советского Союза послов превращали в уполномоченных министра. Как быть тем, кто лишен возможности непосредственного общения с генеральным секретарем, главой советского правительства, министрами? Сколько убыло в результате от этого произвола у дела?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
