Бобон потребовал от Каиржана разговора.
Они были знакомы уже давно, лет семь, — вместе начинали более‑менее организованный бизнес на кооперативах: Гайдаржи держал палатки, Бобон прикрывал. Потом Лихолетов вынудил Гайдаржи разойтись с рэкетирами — нехорошо для морального облика «Коминтерна», однако Бобона Гайдаржи не боялся — даже после того, как «афганцы» разгромили «Чунгу».
Гайдаржи припарковал джип на площади Ленина возле бывшего обкома. Мраморные рёбра здания торчали плотно, как зубья в расчёске. Гайдаржи ждал минуты две, а потом в тёмный кожаный салон ловко заскочил бандюк.
— Ты меня подставил, Кир, — сказал Бобон. — Ты зверей разбудил.
— А ты чеченов испугался?
— Не их, а мути. Я за синдикат впрягался. Похерю твой наезд — мне звери предъявят, наеду на тебя за зверей — после Грозного свои не поймут. Вилы.
— Что предлагаешь?
— Выдай мне мудака.
— Нереально, Андреич. Афган‑батя.
— Много ты знаешь за «афганцев», — жёстко усмехнулся Бобон.
— Прогони вообще зверей с поляны. Скажи, отвечают за Грозный.
— Своих учи, не меня. Есть ещё заманухи?
— Есть. Не хочешь скинуть зверей, скинь синдикат.
— Чего‑то ты краёв не видишь, Ким Ир Сен.
— Мы с вами, Андреич, всё равно рано или поздно за бухло зарубимся, — с сожалением пояснил Гайдаржи, он уже давно думал об этом. — Лучше сам отдай, не доводи до войны. Это «афганский» кусок. Его нам папы обещали.
— Я тоже скажу, Кир, — Бобон приоткрыл дверку, собираясь выходить. — «Мне все должны» — считают салаги после первой ходки. Если как вор живёшь — не будь салагой. Если не вор — не лезь к ворам. И молись, чтобы пронесло.
Гайдаржи уехал со встречи в мрачном настроении. Он бы отдал эту суку Басунова чеченам, поделом ему, но ведь нельзя… Опять война, что ли? Или всё же спустится на тормозах?.. Чеченам сейчас не до понтов с отмщением…
Слова Бобона про салагу оскорбили Гайдаржи. Он знал по бизнесу: кто не может взыскать долг, тому никто ничего и не должен. Салага — это как раз тот, кому никто ничего не должен, а вовсе не наоборот. Бобон сказал со зла.
В конце апреля до Гайдаржи снова дозвонилась Тамара Михайловна. Её благодарность становилась уже назойливой, но Гайдаржи дослушал. Теперь директриса приглашала кого‑нибудь из «Коминтерна» на торжественное открытие мемориальной доски героическому выпускнику Егору Ивановичу Быченко. Открытие и возложение цветов состоится в День Победы.
Гайдаржи думал отмахнуться или на крайняк послать кого‑нибудь вроде Васи Колодкина, который занимался социалкой, но потом вдруг захотел пойти сам. Он вспомнил себя школьником, вспомнил пионерские встречи с ветеранами: он тогда завидовал этим старикам с орденами — они воевали на танках и стреляли из пушек, как в кино; их слушали, ими восхищались… А сейчас он сам может быть таким ветераном — но гораздо моложе. Мальчишки будут рассматривать его значки, принимая их за награды; десятиклассницы, смущаясь, будут пытаться попасться ему на глаза, чтобы он их заметил…
Гайдаржи не имел полноценного боевого опыта, как Лихолетов или Быченко: в Афгане он служил в обслуге на аэродроме Кундуза. Зато в Афган он попал настоящим добровольцем — сам написал в военкомате заявление…
Калмыком он был только на лицо. Сын офицера, всё детство он мотался за родителями по гарнизонам. В каждой школе его начинали дразнить, как дразнят всех непохожих — рыжих или толстых, очкариков или заик, — и он всегда дрался. В общем, судьба задолжала ему уже за то, что он получал как калмык, хотя ничего не знал о калмыках и ощущал себя русским.
Его обзывали косоглазым чукчей, поэтому он решил служить с такими же азиатами, как и сам, — в грозном мусульманском батальоне. По легенде, «исламбат» штурмовал дворец Амина. И только в Кундузе замполит сообщил Каиржану, что калмыки — буддисты, и бойцу Гайдаржи в «исламбате» места нет. Пришлось без подвигов нудно барабанить срок на аэродроме. Нахрена лез в Афган, спрашивается? За эту подставу судьба тоже была ему должна.
В перестройку он занялся кооперативами. В конце концов, раскрутился. Можно сказать, разбогател. Но бабки, которые он рубил, Каиржан понимал ещё и как выплату судьбы по долгам. А вот оказалось, что есть и другой вид выплаты — роль блистательного ветерана среди восторженной молодёжи.
Вечером 8 мая Гайдаржи отутюжил старую форму (после армии он не сильно раздался в груди и плечах, форма сидела хорошо); начистил сапоги и подшил шеврон; проверил тельник и берет. Из пыльной коробки он достал «дембельский иконостас» — пять заветных значков, добытых ещё в Кундузе в обмен на тушёнку: флажок «Гвардия», «Отличник советской армии», синий щиток с цифрой «1» — «классность», «бегунок» — знак «Воин‑спортсмен» и «тошнотик»‑парашютист, хотя с парашютом Каиржан не прыгал. Протерев «иконостас» тряпочкой, Гайдаржи привинтил и прицепил значки на китель.
В День Победы сияло солнце, в нежной мелкой зелени сквера верещали птицы, по улицам плыла свежая тонкая синева. Гайдаржи шёл от подъезда к джипу, ощущая себя лихим и ловким: талия скрипела ремнём, грудь блестела металлом, сапоги цокали подковками. Димон Патаркин, который сегодня был начальником охраны Гайдаржи, при виде шефа заулыбался и отрапортовал:
— Товарищ генерал! Принятые меры увенчались безуспешно!
— Все в окопы, остальные за мной! — в тон ему ответил Гайдаржи. — Едем к сорок второй школе. Обозначена на карте флажком треугольного цвета.
На школьном дворе в ожидании митинга гомонили старшеклассники, их было не меньше полутора сотен. Из открытых окон учительской на втором этаже вылетала музыка — с детства родные мелодии, связанные с войной. У кирпичных ворот школы Каиржана встретили две девушки с алыми лентами через плечо. Каиржан, жмурясь, шёл за провожатыми через толпу — в синем берете и форме, высокий и красивый, — и всё было так, как он желал: пацаны оглядывались, девчонки шептались, молодые учительницы хорошели.
Школьное начальство стояло отдельной группой возле угла здания. На кирпичной стене висела мемориальная табличка — каменная плита, пока что закрытая красной тканью. Под плитой находилось нечто вроде помоста — то ли одноместная трибуна размером с обеденный стол, но без ограждения, то ли подставка с лесенкой, чтобы снять с таблички торжественный покров.
— Вот вы какой, Каиржан Уланович! — Низенькая и толстая директриса Тамара Михайловна влюблённо разглядывала Гайдаржи. — Просто герой!
— Герой у нас был Егор, — скромно ответил Гайдаржи, кивая на табличку.
Он и вправду нисколько не ревновал к славе и почёту Быченко. Он знал цену Егору, знал правду о Егоре, но сейчас всё это не имело значения.
— Хороший парень! — Кто‑то одобрительно хлопнул Гайдаржи по спине.
Каиржан оглянулся и изумился: это был Бобон. Но Бобон, сам на себя не похожий, — в советской военной форме, в фуражке с красным околышем, и слева на груди у него болталась серебряная медалька на серой колодке (ничего особенного, «За боевые заслуги», но у Гайдаржи и такой не было).
— Капитан Бобович, Шинданд, восьмидесятый год, — Бобон, усмехаясь, козырнул. — Не ожидал, Кир? А я был уверен, что ты сегодня сам явишься.
— Алексей Андреевич — наш спонсор, — сообщила директриса. — Это он оплатил изготовление и установку мемориальной доски.
— Ну и дела! — искренне сказал Гайдаржи.
— Пора, Тамара Михайловна! Дети разбегутся! — захлопотали учителя.
Музыка заиграла громче. Классные руководители согнали школьников в шеренги, заставили выплюнуть жвачку и вынуть руки из карманов. Пацаны стояли с независимым видом, вызывающе перекосившись. Нарядные девочки в бантах держали разноцветные надувные шарики. Митинг начался.
Директриса и завучи говорили про подвиг народа, про мирное небо и счастливое детство, добытое отцами и дедами, про служение Родине. Всё это Гайдаржи помнил и по своему времени, только тогда ещё выносили красное знамя, били в барабаны и отдавали пионерский салют. Бобон стоял рядом.
— Не западло вору носить форму и награды? — тихо спросил Гайдаржи.
— Я не блатной, а только приблатнённый, — хмыкнул Бобон.
— В нашей школе учился настоящий воин, его звали Егор Иванович Быченко, — заговорила Тамара Михайловна. — Он был командиром взвода разведки. В Пандже… шерском ущелье его взвод с боем занял высоты Дехи‑Нияз, Чуб… чурбак… Пахлаван‑Биби и Балда‑Биби… — Директриса с трудом читала по бумажке пуштунские названия, а школьники тихо захихикали на «чурбаке» и «балде». — Сейчас мы открываем мемориальную табличку Егора Быченко. Боевой товарищ нашего славного выпускника, тоже ветеран войны в Афганистане, Каиржан Уланович Гайдаржи, скажет вам несколько слов.
Гайдаржи бодро взбежал на помост рядом с мемориальной табличкой.
