Басунов по углам крыш определил, какое владение — куделинское, пробрался через малинник во двор и осторожно осмотрел дом снаружи. Окна тёмные, ничего не слышно. Что ж, надо рисковать. Басунов скинул бушлат, чтобы не помешал в случае схватки, вставил в стволы бокфлинта два патрона и приготовил ключи, которые взял у Танцорова.
Он выждал момент, когда на железной дороге загрохочет поезд, поднялся на крыльцо, дёрнул дверь за ручку, поспешно примерил к скважине один ключ, другой — ключ повернулся, и замок открылся. В доме темно. Тихо. Обдаёт теплом. Пахнет дровами. Ощущение пустоты и безопасности.
Никого там не было. Не зажигая лампочку, Басунов осмотрел оба этажа, заглянул в низкий подпол. Немец ушёл. Может, на время, может, насовсем. Значит, закончить дело по‑быстрому сегодня не удастся. Жа‑аль, жа‑аль… Басунов потрогал печку — ещё тёплая. Потрогал чайник — даже горячий. Кто‑то подогрел его час назад, не позже. Ну, ничего. След взят — и теперь Виктор Басунов его уже не потеряет. Поймать Немца — отныне дело времени.
Басунов разрядил карабин‑бокфлинт и завернул в ватник Яр‑Саныча, унёс свёрток наверх в мансарду, засунул под топчан, в самый дальний угол, и задвинул каким‑то ящиком. Потом спустился, вышел из дома, запер дверь, как было, и прежним путём направился к своей машине.
* * *
Он успел на последнюю электричку и приехал сразу на центральный вокзал Батуева. Он не боялся, что его кто‑нибудь опознает и сдаст ментам, — просто вообще не думал об этом. Впрочем, у него был очень неприкаянный вид, и никто бы и не поверил, что этот высокий мужчина в пальто и кепке неделю назад разбогател на сто сорок миллионов рублей, а саквояж у него набит пачками денег, словно пачка денег не дороже пачки сигарет.
Он изгнал мысли о Танюше и Владике Танцорове, о том, что случилось в Ненастье несколько часов назад, иначе сдетонирует чувство вины перед Танюшей — мгновенно расширяясь, как взрыв, сведёт его с ума, испепелит.
Полупустой ночной вокзал, гулкий и просторный, оказался неожиданно человечным: здесь уже никто не толкался, можно было без очереди подойти к любому окошку, будь это касса или киоск с газировкой, свободные кресла приглашали отдохнуть без навязанного соседства. Герман решил купить билет до Самары, чтобы Самара, где живёт мама, как бы притягивала его к себе в дороге, не позволяла соскочить с поезда и вернуться в Батуев.
Билеты были. Поезд уходил в восемь утра. Надо было чем‑то занять себя до восьми. И Герман решил позвонить Володе Канунникову. Идея выглядела не лучшим образом — всё‑таки три часа ночи. Но Герман понял, что он не в силах просто так взять и уехать. В этом городе он прожил семнадцать лет, и он должен с кем‑то поговорить: сказать какие‑то слова и услышать какие‑то слова в ответ. Он уже изнемог жить внутри себя, внутри своей затеи.
— Слушаю, — как‑то буднично сказал Володя совсем не сонным голосом.
— Вова, это Неволин, — негромко сообщил Герман.
— Герка? — изумился Володя. — С ума сойти!
Володя закончил политех. Он учился как раз во времена «афганского сидения», когда другие парни бухали, гоняли на разборки или мутили какой‑нибудь разухабистый бизнес. Володя получил трёхкомнатную квартиру «на Сцепе»; у него с Олей и так было двое детей — пацаны‑разбойники, и сразу завёлся третий ребёнок — Ксюшка. Володя не пристраивался ни к кому из успешных приятелей, чтобы срубить бабок, не квасил и не химичил. Он был правильным. И почему‑то его принципиальность никогда не отталкивала, его скромность не вызывала жалости, его спокойная честность не обижала.
Он работал на комбинате «Электротяга», дорос до заместителя главного инженера по энергетике. В девяностые на комбинате ни шиша не платили, а в нулевые вернулись заработки — не бог весть что, но жить можно, и Володя выкладывался. В этот день, точнее, в эту ночь он сидел на дежурстве; смена завершалась в четыре утра, и Володя пообещал Герману приехать.
Герман ждал, прогуливаясь по платформам, галереям и кассовым залам. Семнадцать лет назад он стоял вон там на перроне с чемоданом в руке и растерянно озирался: он приехал в незнакомый город по приглашению армейского друга Серёги… И вот сейчас уезжает отсюда же.
А вокзал нынче совсем иной, нежели в начале девяностых. Тогда он был заплёванный, тёмный и опасный, а теперь — удобный и респектабельный. Светящиеся табло, англоязычные указатели, эскалаторы, круглосуточные кафетерии. В киосках — таблоиды, шоколадки и одноразовые дорожные несессеры, а не презервативы, водка и брикеты китайской лапши.
— Герка, здорово, рад видеть тебя! — Володя протягивал руку, словно не слышал про ограбление спецфургона и федеральный розыск.
Володя был невысокий, всегда аккуратный и какой‑то мужественный.
Они решили посидеть в привокзальном ресторанчике «Экспресс» — в недорогой забегаловке, где из экономии погасили половину светильников, и Герману в полумраке было спокойнее. Зевающая официантка приняла заказ на две порции пельменей и принесла триста грамм водки в графине.
— Какая‑то помощь нужна? — осторожно осведомился Володя.
— Нет. Извини, что выдернул. Просто трудно прыгать без парашюта.
Володя понимающе улыбнулся.
— Как там наши парни? — спросил Герман. — Я не перевожу разговор, мне правда хочется знать, Володя. Наверняка про многих из них я в жизни уже ничего больше не услышу. А ведь мне интересно, как судьба сложится.
Володя задумался. Они с Германом не виделись пару лет.
— Слышал, Игорь Лодягин стал мэром в Красноборске?
— Надо же! — засмеялся Герман. Почему‑то ему было приятно, что у Гоши всё хорошо. — А как его туда занесло из Батуева?
— У него жена оттуда родом. Поехал к тёще на блины и завяз.
— Нормальная песня. Гоша ведь с молодости был такой… мундирный. Ему же эти игры в чиновников всегда нравились.
— Кстати, Сане Чеконю орден пришёл. Опоздал на двадцать лет. Но теперь Саня с Красным Знаменем, как Егор Быченко.
— Отлично. Мне кажется, что Чеконь именно из‑за этого ордена и был такой надменный и презрительный. Переживал, что орден потеряли.
Им принесли пельмени в одноразовой посуде, и Герман разлил водку.
— У Макурина всё в порядке… Воха Святенко уехал в Москву, у него там бизнес прёт. А Билл Нескоров вообще олигархом стал.
— Как ему удалось?
— Сначала держал автобазу. Потом — парк стройтехники. Потом начал сам подряжаться на строительство дорог. А дороги — это откаты на сотни миллионов. Теперь в областной Думе сидит, махинации свои подчищает.
— Вот уж за кого не стоило беспокоиться, так это за Билла.
— Герка, умора! — вдруг спохватился Володя, закусывая. — Знаешь, что Готыняна реально судят за двоежёнство? Офигеть! Этот супербизон сам не понимает, как так намухлевал. Теперь ушлые бабы его фирму пилят.
У Володи (инженера и авторитетного специалиста) круг общения был не такой, как у Васи Колодкина с Фондом помощи, а потому Володины истории были куда благополучнее, чем Васины. Хотя и не всегда, конечно.
— А Вован Расковалов загремел за решётку. По пьянке проломил башку собутыльнику. Но к тому и катилось, что он рано или поздно сядет.
— Как Виталя Уклонский поживает?
— Виталя — кремень. Он со времён Гайдаржи держит алкомаркеты, у него уже целая сеть на федеральный округ, охватил пять или шесть областей. Вот кто из наших как встал на тему, так и не отступился.
— Достойно уважения, — кивнул Герман.
Разговор о товарищах и приятелях действительно успокаивал, позволял не думать о том, что терзало совесть, — о Танюше и Владике в Ненастье.
— Герка, прости, что лезу в душу… — Володя налил водки. — А почему ты не попросил наших парней тебе помочь, а решил Щебетовского ограбить?
Германа обескуражила простота этого вопроса.
— Да мне и в голову не пришло, — он пожал плечами. — По‑моему, так уже не делается, Володя. Сейчас и время не то, и парни уже не те…
— Может, ты и прав, Герка. Но странно. Времена‑то были тогда буйные, нам ли не знать? Но как‑то было человечнее, ближе друг до друга…
— Мы были моложе, вот и секрет эпохи, — усмехнулся Герман.
Они взяли ещё двести грамм, и на этом следовало остановиться.
— Нет, — твёрдо сказал Володя, — дело не в молодости. Действительно мир поменялся. Разве сейчас мог бы появиться Сергей Лихолетов?
— Что ты имеешь в виду? Если бы Серёгу не убили, он был бы.
— Не лично Серёга, а такой тип человека. Такой тип уже невозможен.
— А какой Серёга тип?
Герман вспоминал Серёгу: обозлённого, решительного — в Афгане возле кишлака Хиндж; торжествующего и восхищённого собою — на празднике при заселении «на Сцепу»; бесстыжего, лукавого и добродушного — с Танюшей на «мостике»; маленького и потрясённого — на проигранных выборах…
