На косом перекрёстке Кобылинской и Етигеровой улиц сцепилась друг с другом пара водовозных саней. Одна бочка от удара лопнула и потекла, и её хозяин, обозлившись, повалил другого водовоза на снег и пинал в бока.
– Куда ты пёр, чума? – орал он. – Кто мне за бочку заплатит?
Мужики не разнимали водовозов, а пытались расцепить тяжёлые сани. Толпа зевак окружила драку. Мальчишки бегали вокруг и вопили:
– Вставай, Ерёмка! Вставай! Дай Михею по зубам!
– Да хватит, Михей! – утихомиривали драчуна бабы. – Убьёшь ведь!
Служилые принялись расталкивать толпу.
– Дай пройти! Дорогу! Дорогу! Чего сгрудились? – надрывались они. – Дурачья не видели? Пропусти команду!
Одна из ссыльных – ещё почти девка, но с угрюмыми глазами вепря – незаметно и быстро окинула взглядом перекрёсток и сделала шаг в сторону. Служилые не заметили. Ссыльная сделала ещё шаг и растворилась в толпе – тихо, как зверь в лесной чаще. Другая баба, что стояла позади беглянки, подождала немного, давая товарке возможность уйти подальше, и нехотя окликнула ближайшего служилого:
– Кузьма, слышь, Алёна в народ нырнула.
Алёна молча и яростно пробивалась через толпу, протискивалась боком, решительно отталкивала людей и, наконец, вырвалась на простор улицы. Она побежала вдоль заплота, по-женски расставив руки и наклоняясь вперёд, как курица. Затрещал подол, прорванный острым коленом. Заснеженная грязная улица показалась беглянке бесконечной, как пытка на дыбе.
Алёна не рассчитывала свой побег, она просто увидела просвет в судьбе и кинулась в него без колебаний. С тех пор, как поймали, жизнь протащила её по многим городам севера: Олонец, Вологда, Устюг, Вятка, Соликамск, Верхотурье… Она знала, что в любом большом городе есть углы, затянутые паутиной; есть убежища – притоны, корчмы и торговые бани; есть тайные норы – смрадные, но уже привычные. Надо лишь найти такую нору, а она найдёт. Что с ней там сделают? Да ничего не сделают. Прикажут парить купцов или задирать подол перед звероловом, разжившимся деньгой, но её уже немало насиловали солдаты, тюремщики и служилые, и мужская похоть давно не страшила: Алёна притерпелась к ней, как лошадь к хлысту хозяина.
– Стой, сучка! Стой! – закричали сзади. – Хватай её!
Но встречные не бросались на беглянку, а шарахались от неё.
Алёна завернула в проулок и увидела в сугробе обломок оглобли. Она схватила эту палку, встала за угол и плотно прижалась спиной к заплоту, обеими руками держа своё орудие на отлёте. Служилый выбежал из-за угла, и Алёна со всей силой ударила его поперёк груди. Служилый охнул, раскрыв рот, и, захрипев, сел в снег. Из-за угла выскочил другой преследователь, и Алёна тотчас сбила его с ног ударом по уху – шапка покатилась по дороге.
Алёна бросила палку и побежала дальше. Она толкнулась в ближайшие ворота – заперто. Помчалась к другим – тоже заперто. Понеслась к третьим воротам – и там заперто, только собаки лают. Алёна юркнула за поворот.
А на подворье Ремезовых Семён-младший большой лопатой сгребал снег. Обычно двор чистили Лёшка с Лёнькой, сыновья Леонтия, Аконька или Петька – если батюшка брался его вразумлять, но сейчас Семёну хотелось самому размяться в простом и свежем труде. Двор был не слишком большим, наваливать сугроб здесь было негде, и Семён кидал снег в сани с кузовом – потом Гуня вывезет на речку Тырковку. Семён уже завершал работу, когда калитка вдруг распахнулась, сорвав задвижку, и во двор влетела молодая баба. Рваньё и опорки, платок сбился назад, светлые волосы упали на лицо.
– Укрой! – выдохнула баба, увидев Семёна.
Семён остолбенел.
Баба кинулась к крыльцу, спряталась за поленницу и присела, как по нужде. Она смотрела на Семёна снизу, словно волчица, готовая к прыжку.
Во двор через калитку полезли два служилых – Кузьма и Проха.
– Сенька, у тебя беглая прищелилась? – хрипло спросил Проха.
Он был без шапки, ухо окровавленное.
Семён опять поглядел на бабу за поленницей. У неё были глаза, каких Семён даже на иконах не видал. Гиблые проруби, а не глаза. С такими очами рушилось в огненную бездну низверженное гневным господом возлюбленное его дитя, Денница, падший ангел, страшное и проклятое Чигирь-светило.
Семён медленно указал лопатой на беглую.
Служилые, развалив поленницу, с руганью выволокли бабу и от души насовали ей кулаками под дых. Баба согнулась и закашлялась.
– Не на продажу, так зубы выбил бы! – ярился Проха.
– Под плеть сегодня ляжешь, Алёна! – грозил Кузьма.
– Алёна? – тихо поразился Семён.
Его покойную жену тоже звали Алёной.
Беглой связали руки кушаком и погнали со двора мимо Семёна. Баба даже не взглянула на того, кто её выдал. Лицо её было опустошённое.
Семён приставил лопату к крыльцу и вслед за служилыми вышел на улицу. Служилые уводили беглянку, на ходу поддавая ей по бокам и по шее. Алёна спотыкалась и мотала головой. Платок у неё совсем распустился, и светлые тонкие волосы разметались во все стороны. За служилыми и Алёной Семён дошёл до Троицкой площади, до загона, где продавали невольниц. Служилые пихнули Алёну в сарай, в котором держали пленников.
Весь день Семён блуждал по подворью сам не свой, а вечером позвал Леонтия в подклет, чтобы никто из домашних не услышал их разговор.
– Не понимаю я себя, Лёня… – Семён мялся. – Сегодня я встретил бабу ссыльную… И хочу её в холопки выкупить. Попроси у батюшки денег.
Леонтий внимательно рассматривал младшего брата.
– Батя не даст.
– Тогда скажи ему, что я Гуню со двора сведу и продам.
Леонтий знал Семёна: он кроткий, но упрямый. Куда упрямее бати.
– А что случилось, Сень?
– Я божью просьбу услышал, – еле произнёс Семён.
– На твою Алёну похожа? – проницательно спросил Леонтий.
– Не похожа.
Беглянка и вправду ничуть не была похожа на жену Семёна. Его Алёна умерла родами почти четыре года назад. Ей было всего семнадцать; для младенца у неё были припасены ещё собственные игрушки. Она умирала долго и в муках. Не помогли ей ни бабка Мурзиха, повитуха, ни софийский лекарь отец Алфион. От Алёны Семёну осталась дочка Танюшка, которую растила Леонтьева жена Варвара. И ещё осталось воспоминание о глазах умирающей Алёны, которые ослепили тогда Семёна болью, ужасом перед смертью и неверием в то, что господь назначил ей, совсем девчонке, только познавшей семейное счастье, такой вот внезапный и жестокий конец. Эти же глаза сегодня днём Семён увидел за поленницей у беглой ссыльной.
– Я поговорю с батей, Сеня, – пообещал Леонтий.
– Только поскорее. А то её продадут или дальше увезут.
После смерти Алёны Семён как заледенел: не смеялся, избегал других баб, пропадал в церкви, а дома молчал и думал о чём-то своём. Он хотел уйти в монастырь, но что-то его удержало. Наверное, нелепая надежда: а вдруг когда-нибудь он ещё сможет исправить всё то, что случилось с Алёной?
