После смерти Алёны Семён как заледенел: не смеялся, избегал других баб, пропадал в церкви, а дома молчал и думал о чём-то своём. Он хотел уйти в монастырь, но что-то его удержало. Наверное, нелепая надежда: а вдруг когда-нибудь он ещё сможет исправить всё то, что случилось с Алёной?
К отцу Леонтий не пошёл – не хватило смелости, и решил просить помощи у матушки. Он выждал, пока в горнице останутся только Варвара с семилетним Федюнькой и четырёхлетней Танюшкой, Маша и Аконя.
– Машка, поди гулять, – сказал он. – Мне с матушкой потолковать надо.
– О чём, Лёнюшка? – спросила Ефимья Митрофановна.
Она сидела в красном углу и сшивала разноцветные лоскутки.
– Сеня девку нашёл.
– Ну и славно. Давно пора.
– Лёнюшка, хорошенький, можно я останусь? – заканючила Маша.
– Не твоё цыплячье дело.
– Да пусть послушает, ей тоже жить, – добродушно рассудила Ефимья Митрофановна. – Только за печку, Маня, уберись, не мешайся.
Маша исчезла за печкой. Варвара тяпкой секла в корытце капусту на пироги. Федюнька и Танюшка играли на половичке. Аконя сидела на своём сундуке и что-то плела из верёвочек, но Аконя – бестолковая, пусть остаётся.
Леонтий рассказал о Семёне и ссыльной. Митрофановна задумалась.
– А обойти нельзя, Лёнюшка? – мягко спросила она.
– Да он будто умом тронулся. Знаешь ведь его: тихий, а не своротишь.
– Ты сам-то что полагаешь?
– Надо выкупить.
– У нас вон Аконька холопка. Куда ещё?
– Место найдём.
– А ты, Варвара, что присоветуешь?
– Баба надобна, – сронила немногословная Варвара.
Митрофановна старела, и всё домашнее хозяйство висело на Варваре и Маше, но Маше замуж пора. Аконя годилась только на работы по двору – за скотиной ходить, а в прочих бабьих заботах была не ловка: ткать не умела, готовила грубо, как на костре, пошлют бельё стирать на реку – утопит бельё. А на подворье четыре мужика, если считать и Петьку, два отрока и два дитя.
– Главное тут – батю уломать, – тяжело вздохнул Леонтий. – Но я не справлюсь. Это только ты можешь, матушка.
– Он в деда Мосея своего поперечный, – кивнула Митрофановна.
– Тебя-то он послушает. Хоть крикун, а поругает, да примет.
О чём и как Ефимья Митрофановна говорила с Семёном Ульяновичем, никто, кроме бесстрастной Варвары, не слышал – все Ремезовы сбежали из горницы в летнюю, холодную половину дома. Слышны были только вопли Семёна Ульяновича, бряканье покатившегося чугунка и детский рёв. Потом Семён Ульянович выскочил в сени, бабахнул дверью и побежал к себе в мастерскую, но по пути на дворе продолжал греметь:
– Батя, сымай штаны, нам высморкаться не во что! Поженили острог на богадельне! Все заодно, только я мимозыря! Отца родного в хлев сселили! Свиней заведу, с ними буду жить! Свинье приятель угол, она с ним чешется!
– Батька могучий, – с уважением сказал Леонтию Петька.
Наутро Леонтий и Семён отправились на Троицкую площадь. День был не ярмарочный, однако площадь всегда оставалась многолюдной, хотя в будни торг не выпирал на окрестные улицы, а зазывалы и сбитенщики не хватали за рукава. В Тобольске давно никто не жил плодами одного лишь собственного хозяйства: каждый делал свою работу, излишек продавал и покупал всё остальное, что ему необходимо. Рынок был средоточием жизни.
Сквозь деловитую, нешумную толпу Леонтий и Семён прошли к загону, где продавали невольников. За оградой возле стены сарая стояли два десятка баб помоложе – старых и больных оставили в сарае. Выглядели бабы одинаково: худые, в залатанном рванье, с одинаковыми лицами – серыми, будто заношенные и выстиранные онучи, вывешенные в ряд на просушку. Перед бабами, как обычно, гулял приказчик Куфоня; он похабно шутил и задирал знакомых, что переминались у ограды. Куфоня давно утратил и совесть, и жалость, и даже тягу к бабам, и сейчас просто забавлялся от скуки.
– Бабы с Руси, много не проси! – сыпал он кабацкие скоморошины. – Выбирай невесту по любому месту! За двух скидка, за трёх – четвёртая!
– Близко не подходи, Лёнь, – опасливо зашептал Семён, придерживая брата. – Увидит она…
– А то она тебя дома не увидит… Которая там?
– Вон та, – указал Семён.
Алёна стояла как-то косо. Видно, её вчера избили, и она сутулилась, опиралась на палку и прижимала руку к животу. Глаза её угасли.
– Что ты в ней нашёл, Сенька? – вглядываясь в бабу, спросил Леонтий.
– Не ведаю, Лёнь, – тихо ответил Семён. – Как божья рука меня ведёт.
И вправду, замызганная баба не вызывала в нём сейчас никаких чувств. Но он не мог и вообразить, что отвернётся и уйдёт, бросив её тут.
– Ты с малолетства блаженный, Сенька.
– Ступай, Лёнь, ступай, – подтолкнул брата Семён. – На тебя надеюсь.
– Господи, сроду холопов не покупал, – прошептал Леонтий с досадой и смущением. – Не знаю, как это делается…
Рослый Леонтий раздвинул мужиков у ограды, оттащил калитку и, хмуря брови, вошёл в загон. Куфоня оживился и едва не заплясал.
– Здорово, здорово, Левонтий! – он полез обниматься. – Давно уже не виделись! – Куфоня одобрительно похлопал Леонтия по спине. – Как ты? На коня в полк не вернулся? Всё картинки для батьки малюешь?
– А ты всё баб продаёшь? – Леонтий ненавязчиво отстранил Куфоню.
– Ты и сам за бабами припёр, – ухмыльнулся Куфоня.
– Это верно, – мрачно подтвердил Леонтий. – Я вон ту присмотрел.
Он пальцем указал на Алёну. Алёна и не взглянула на покупателя.
– Алёну? – удивился Куфоня. – Да она непокорная. Два раза уже бежала.
– Зато дешевле, – спокойно ответил Леонтий. – Мы не богачи.
– Ну, как пожелаешь, твоя забота, – пожал плечами Куфоня. – Пойдёшь ввечеру с нами к Панхарию? Я пару баб ссыльных прихвачу.
– У меня трое детей, Куфоня. Креста на тебе нет.
– Всё батьки своего боишься? – сообразил Куфоня и подмигнул. – Эх ты! А был драгун, с калмыками на саблях пластался!
За русскими бабами Леонтий увидел двух остячек. Их тоже выставили на продажу. Перепуганные и потерянные, остячки сидели на обрубке бревна, заменяющем скамью. Одна из них была в длинном бухарском халате, некогда красивом и дорогом, а сейчас затрёпанном до дыр и грязном. Леонтий не поверил своим глазам: ему показалось, что эта черноголовая девка – Аконя.
– А это кто у тебя, Куфоня? – Леонтий кивнул на остячек.
– Это? Анышка и Хоманька, мы их зовём Анькой и Манькой. Их на каком-то стойбище загребли с мужиками ихними за разбой. Мужиков на правёж, а девок от казны на продажу. Бессловесные бабы, считай что козы.
Леонтий осторожно прошёл мимо русских невольниц и присел перед остячками на корточки. Остячки отвернулись и закрылись ладонями.
– Вот наважденье-то, – пробормотал Леонтий. – Схожа, как в зеркале.
