записывалось. Но была здесь и своя хитрость. Большинство мероприятий записывалось по шаблону из старых журналов более ранних годов. Менялись только названия, действующие лица, ну и делались собственные поправки в зависимости от характера проведённых мероприятий. Ежеквартальные заседания СКК по факту вообще не проводились, тут нужно было проявить изобретательность и придумать собственные тексты речей. Либо, на крайняк, откопать какие-нибудь древние заседания и переписать их, меняя лишь действующих лиц. Особенно интересно было читать журналы 2002–2003–2004 годов. Было видно, как менялись председатели, кто был активистом, что обсуждали. Хотя кто знает, может и их переписывали. Но хозяином в зоне тогда был Зорин, о котором я рассказывал, а при нём в лагере было ещё тяжелее. На проверку журналы в любое время могли взять сотрудники, а подписывал их заместитель начальника колонии по воспитательной работе. В зоне им был Сорокин — вредный, дотошный и наглый мусор.
Сначала печатный почерк у меня выходил не очень аккуратный, и мне самому не нравился. В журналах у предыдущих секретарей он был красивый, размашистый. И что странно, одинаковый по стилю написания, хотя было заметно, что писали в разное время разные секретари и председатели. Стало ясно, что это и есть тот самый второй стиль тюремного почерка, про который я ранее слышал. Я начал копировать его, и потихоньку, но всё лучше и лучше у меня начало получаться.
Когда мы проводили Плаху, а провожали его масштабно, с чифиром и конфетами, я нашил себе на рубашку длинный косяк секретаря. Бирка была сделана красиво и аккуратно, значилось на ней: «Секретарь СД колонии». Шмотки у меня уже тогда были «блатные», спасибо Москве, который мне их подогнал. Я ходил в синей рубашке или лепне, с резинкой внизу, напоминавшем куртку CWU, только из лёгкого материала; феску, сделанную под «немку», с вышитой паутиной и пауком внутри; брюки. Только коцы оставались форменные.
Ощущение, что теперь я активист, было странным. Всего два года назад я смотрел за общим корпуса в тюрьме, шатал режим на пятёрке. А теперь с косяком… Но в то же время я понимал, что, кто поднялся в зону и так числятся в секциях, да и помнил прогон от Воров, где было сказано, что те, кто сидел в нашей управе[296] и был красным, но при этом не имеет за душой гадского и бл*дского, живут мужиками и спроса с них нет.
С Романом мы почти не контактировали, я занимался тем, что ежедневно писал что-то в журналах, ну и раз в неделю мы иногда выходили на обход по зоне. Заходили в разные отряды, где он должен был просматривать качество наглядной агитации, часто Роман уходил в каптёрку, где общался с завхозами. Такие обходы полагалось проводить еженедельно, но брал меня на них он далеко не всегда.
Плюсов от того, что я встал на должность было немного, но они были. Теперь я мог ложиться спать в восемь часов, а не десять, как полагалось по режиму, что, собственно, я и делал, начав наконец высыпаться, ну и освобождался от дежурств и всех видов хозработ.
Питаться стал более-менее нормально. Зона, как я уже говорил, была голодная. На счёт в ларёк можно было положить денег, и потом заказать себе еды или сигарет, но выбор там был небольшой, да и у ларька постоянно выстраивались козлы, отжимая у мужиков «процент» для Шалая. Ларёк здесь действительно был ларьком, в который можно было в определённое время сходить. Назвал свою фамилию, выбрал, что хочешь, и если есть деньги на счету, то тебе пробивали покупку. Выбор был очень маленький, часто не было даже чая и сигарет, зато было в достатке печенье. Однажды в ларёк завезли мороженое, и мы сразу взяли в клуб несколько коробок. Мороженое я не ел со свободы. Объелись до отвала, угостили ещё клубников, и тех знакомых завхозов или активистов, кто к нам заходил. Были среди них и нормальные ребята, особенно Пашка-Пятнашка.
Козлы у ларька постоянно щемили народ. Обычно туда приходили самые наглые, помню одного, высокого и с отрицаловскими звёздами под ключицами, которые было видно сквозь его, сделанную по заказу на швейке, чёрную рубашку. Набиты звёзды, а сам козёл и гадёныш. При мне он отобрал у мужика коробку печенья для себя, оставив ему лишь чай. На нас они наезжать боялись, да и видели у меня косяк на рукаве, но всё же требовали: «Для Шалая!». Пришлось немного, но уделять. Правда Москвы тогда рядом не было, при нём, возможно, и побоялись бы. Хотя Москву все в зоне и уважали, но Шалай был исключением. Шалая все ненавидели, боялись и друзей у него не было даже среди других бл*дин. Не говоря уже о Людях, которые остались в этом гадюшнике. Однажды Москва пришёл в клуб с синяком под глазом.
— Что случилось? — удивлённо спросил я у него.
— С Шалаем кое-что не поделили, — вкратце ответил он мне, и я понял, что лучше не допытываться.
Для Шалая не было никаких авторитетов, он никого не боялся и был опьянён своей безнаказанностью. Он досиживал десять лет, и почти весь этот срок ломал и опускал людей. Человеческое в нём отсутствовало.
Если передачка попадала в отряд, то за долей для Шалая всегда приходил козёл. И попробуй откажи, кто бы ты не был. Поведут в штаб СДП. Списки тех, кто получал передачки у них были, доступ в отряды тоже. Долю — Шалаю, долю — завхозу, и трети передачи уже нет. Иногда меньше, у кого-то и больше.
А Тайвань в это время перевёлся из клуба работать в КДС[297]. Поэтому у нас был свой человек на выдаче передач. Когда кому-нибудь из кабинета ТБУ приходил кабанчик, Тайвань отзванивался в клуб, и мы были в курсе. Быстро шли несколько человек к штабу, отводил нас Семён, у которого был пропуск и который за это получал свою пачку сигарет, забирали передачку раньше положенного времени и до того, как об этом пронюхают козлы и быстро несли её обратно в клуб, а не в отряд. А в клуб, как я уже говорил, козлы зайти боялись. Шалай, как ни странно, за это нас не прессовал. А вот козлы получали по полной, спрашивал он с них за такую неосмотрительность. Ну и поделом им.
Болезни
Однажды, ложась по отбою спать, я почувствовал, что на выбритом наголо затылке мешается какой-то прыщ. Задел его рукой, он вроде сразу вылез. Я уснул. С утра просыпаюсь, а у меня
