В центре стола стояло блюдо с зажаренным поросенком, горками лежали нарезанные пироги, сладкая кутья в глиняном горшке исходила горячим паром, меды в расписных кувшинах и вина в пыльных бутылках возвышались над яствами. Когда Добробой все успел?
Шаманята одевались в приготовленные наряды — медведя и журавля. Постарались они на славу: голову медведя выдолбили из деревянной колоды и обклеили мехом, журавль щеголял настоящими перьями и берестяным клювом. Младу он чем-то напомнил человека-птицу.
Млад старался не смотреть в их сторону. Он ни на кого не хотел смотреть. Он боялся, что все начнется сначала.
— Ты умница, — похвалила Дана Добробоя, — ты все сделал просто замечательно.
— Спасибо, — кивнул парню Млад, — правда, здорово.
— Да не за что! — расплылся в улыбке Добробой, — общий же праздник.
За ночь двор не оставался пустым ни на минуту: ряженые шли и шли, поздравляли, пели колядки, играли на дудочках, плясали. Дана приглашала их за стол, наливала, складывала в подставленные горшки куски поросенка, заворачивала в полотенца пироги, угощала кутьей.
Млад пил вместе со всеми и не хмелел, делал вид, что весел, слушал их непочтительные шутки, позволенные в этот день, и смеялся вместе с ними. Говорил, что на экзаменах припомнит им сегодняшнее безобразие, что и под масками узнал каждого, а они смеялись над ним, прекрасно зная, что этого не будет.
Он любил их. Он любил их молодость и беспечность, их голоса, их горячность, их наивную уверенность в собственной правоте. Он любил спорить с ними на равных, и не всегда в этих спорах побеждать. Он любил университетские праздники, с их молодецким задором, и тихие вечера в факультетском тереме за кружкой меда.
Он просил ответа у Перуна, а ответил ему Хорс. Ополчение не должно выйти из Новгорода, любыми средствами, любой ценой, всеми правдами и неправдами. Млад готов был сам звонить в вечный колокол, и говорить со степени, поднимая в себе ту силу, которая заставляла людей смотреть ему в рот и идти за ним даже на смерть. Он готов был лечь костьми на пути войска, он был согласен на смерть и бесчестие, только бы ополчение не покидало Новгорода.
Ударивший ночью мороз выбелил инеем лес, университетские терема, дома профессорской слободы, затянул стекла блестящим узором и еле слышно звенел в хрустальном воздухе. Новорожденное солнце медленно выползало из-под снега, трогая розовыми лучами полупрозрачную белизну застывшего мира, морозную дымку горизонта, блеклое голубое небо.
Каждый год в этот день, с раннего детства, Млад боялся, что солнце не взойдет. И каждый раз, когда оно все же поднималось, являя миру свет, слезы радости наворачивались ему на глаза — наивной, детской радости; первобытной, простодушной веры в незыблемость сущего. Он смотрел вокруг и видел, как слезы бегут по щекам тех, кто стоит рядом: люди встречали вновь родившееся солнце, затаив дыхание от восторга.
— Слава! — раздался, наконец, чей-то придушенный слезами крик.
— Слава! — ответил ему другой, чуть уверенней.
— Слава Солнцу! Слава!
— Слава богам!
Студенты обнимались, смеялись и вытирали слезы. «Слава» — гремело в тишине зимнего рассвета, «слава» — отвечали голоса из Сычевки. Новый солнечный год вместе с крепнущими лучами света отсчитывал первые шаги по земле.
10. Князь Новгородский. Перед вечем.
Тальгерт, псковский князь, бражничал с дружиной и встретил Волота хоть и приветливо, но с презрением равного по крови и старшего годами. И Волот сперва смешался под его взглядом, едва не забыв, зачем явился в Псков. Псковский князь был немолод, но далеко еще не стар. Он вышел из рода Великих Литовских князей, но перессорился со своими еще в ранней молодости, ненавидел ливонских «братьев» и поляков. Придя много лет назад на Русь, впечатал нательный крест сапогом в землю, трижды плюнул на него и поклялся служить Пскову и русским богам, по примеру своего великого предшественника. И с тех пор действительно служил им верой и правдой — Борис полагался на него и ничего с ним не делил. Тальгерт никогда не стремился взять больше власти, чем имел, оставаясь для Пскова не более чем воеводой, обрусел, перенял привычки своей дружины, славил Перуна, приносил ему жертвы и с презрением говорил о боге, которому его посвятили в младенчестве.
Хитрые глаза литовца смотрели на Волота из-под густых бровей, высокое, пожалуй, чрезмерно высокое, чело морщилось, словно Тальгерт хотел рассмотреть новгородского князи и никак не мог. Он говорил по-русски с еле заметным чужеземным выговором, чуть растягивая слова и смягчая шипящие звуки.
— Здравствуй, брат мой Волот, — первые слова он произнес не раньше чем через минуту после того как Волот переступил порог дружинной палаты его дворца. Сказал он это нараспев, продолжая рассматривать новгородского князя с высоты своего немалого роста — в последний раз он видел Волота ребенком.
— Здравствуй, Тальгерт, — ответил тот, поднимая голову.
— Вина князю новгородскому, — махнул он рукой дружинникам, и тут же ему в руки передали большой изогнутый рог.
Хитрые глаза литовца смеялись, и его дружина смотрела на Волота с сомнением, когда он принимал рог у псковского князя. Волот мог выпить много вина, но испытание показалось ему слишком наигранным, чересчур откровенным намеком на его юный возраст, и требовало ответного хода.
— Мне не до веселья, Тальгерт. Это вино мы выпьем в память новгородского посадника, который нашел свою смерть за вверенными твоей дружине стенами, — сказал он, пригубил вино и передал рог дальше — сопровождавшим его дружинникам.
Литовец усмехнулся и качнул головой, отдавая должное и словам Волота, и его находчивости.
— Садись рядом, брат Волот, — он махнул рукой в приглашающем жесте, — мы поговорим об этом.
— Да. Нам надо о многом поговорить. Мне жаль, что я омрачаю тебе преддверие праздника, но говорить хочу не здесь. Я приехал ненадолго, и у меня нет ни времени, ни желания доказывать твоей дружине свое право на княжение.
— О, — протянул Тальгерт, — а ты многому успел научиться у отца!
— К сожалению, нет.
— Хорошо. Поднимемся ко мне. Там нам никто не помешает, — кивнул псковский князь.
Он был мудрым, опытным и осторожным. Он был отменным военачальником. Но, защищая псковскую землю, псковичом он так и не стал. Он не лез в дела посадника и веча, он принимал их как должное, как высшую власть, из-под которой не стремился выйти.
— Мое дело — вести дружину в бой, когда враг пересечет границу Псковской земли. И, будь уверен, я сделаю это так, что враг надолго запомнит меня и мою дружину. А что до решения веча — это воля народа, они сами будут расплачиваться за него, когда ты двинешь сюда свое ополчение. И я встречу тебя совсем не так, как сегодня, — Тальгерт приподнял верхнюю губу то ли в усмешке, то ли в оскале.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
