Я побледнела так, что у меня побелели даже губы. Я и раньше знала, что Поль Алэн — человек крайне неуравновешенный, но все-таки не могла предположить, что моя просьба будет понята как шантаж или намерение его «околпачить». Я бы закатила ему пощечину, если бы не опасалась какой-нибудь непредвиденной выходки с его стороны. В этот миг в гостиную вошел Александр.
— Что случилось? — спросил он, глядя то на меня, то на брата.
— О, ничего! — вскричала я с сарказмом. — По крайней мере, ничего такого, что могло бы смутить ваше хладнокровие. Вашей жене нанесли маленькое оскорбление, только и всего.
— Вас оскорбили? — холодно спросил Александр. — Полноте. Поль Алэн вряд ли на это способен.
Я молчала, борясь с гневом. Герцог вполголоса произнес:
— Не думаете же вы, что я буду драться с братом на дуэли? У меня достаточно тонкий вкус, чтобы не допустить подобной нелепицы.
— Вкус? — переспросила я холодно. — Да, верно. Он у вас гораздо тоньше ваших рыцарских чувств.
Я вышла, вне себя от гнева, но за столом заметила, что братья не разговаривают между собой. Сразу после ужина Поль Алэн оседлал коня и уехал — видимо, к своей вдове в Понтиви. Дней пять о нем ничего не было слышно, и от его нападок я была избавлена.
4
Дождь зарядил надолго. Не проходило и дня без него. По утрам было сыро, холодно, и Белые Липы полностью затягивались молочно-белым туманом. Тепло так и не наступало.
Когда приходил вечер и струйки дождя стекали по оконному стеклу, невольно казалось, что близится осень. А лето, в сущности, еще только начиналось. Ни цветы, ни птицы уже не радовали глаз и слух; когда в полдень тучи расступались и в чистом голубом просвете между ними показывалось солнце, все вокруг сразу светлело, и бретонцы были рады даже таким кратким моментам тепла.
Я сидела у окна, наблюдая, как угасает день. Светлые пятна фонарей, размытые дождем, сквозь туман казались расплывчатыми, призрачными. Тяжелая от влаги листва каштанов стучала в окно. Ливень намывал грязь на прежде светлые песчаные дорожки.
Я раздумывала над тем, о чем только что узнала. Директория приняла закон о заложниках, и это было напечатано во всех газетах. Директоры ставили целью «прекратить грабежи и положить конец действиям шуанов, признаки которых обнаружились в южных и западных департаментах». Для этого предписывалось «брать заложников среди родственников эмигрантов, бывших дворян и родственников лиц, известных всем как участники сборищ и банд убийц»; и те и другие считались «несущими ответственность за убийства и грабежи, совершаемые внутри страны из ненависти к Республике».
Почему это я должна нести ответственность, я не знала. Но одно было ясно: отныне, если республиканцы не смогут поймать Александра или Поля Алэна, они возьмутся за меня, Филиппа, близняшек и Анну Элоизу. Нас снова посадят в тюрьму.
Я раздумывала, как следует поступить. Мне казалось, оставаться здесь, в Белых Липах, нельзя. Я догадывалась, что нападения на дилижансы, о чем говорила вся округа, — дело рук моего мужа, Буагарди и Бурмона. А если об этом догадываюсь я, то для синих это тоже не такой уж секрет. Мой муж и его друзья добывали деньги для Кадудаля. Это серьезное преступление. За такое, пожалуй, приговорят к смертной казни. Александра, положим, им трудно поймать, но меня арестовать они могут без особых усилий. Это вызывало у меня ужас. Я еще четыре года назад поклялась сама себе, что в тюрьме больше не окажусь никогда. Я лучше умру.
Да и мои отношения с Александром продолжали оставаться натянутыми. Так что по многим причинам было бы лучше, если бы я с детьми ушла отсюда.
Дверь отворилась, и на пороге показалась Маргарита.
— Вы слышали новость? — спросила она с ходу.
— Нет, а что?
— Эжени родила девочку.
Отвращение и злость захлестнули меня. Я поднялась, пылающими глазами глядя на Маргариту. Новость, впрочем, не должна была меня поражать. Я ведь знала, что рано или поздно у Эжени родится ребенок. Просто я на некоторое время совсем забыла о ней.
— Откуда ты узнала? Кто тебе сказал?
— Наша кухарка была крестной. Она пришла и сказала.
Итак, у Филиппа теперь была побочная сестра. Дочь Александра! Я невольно почувствовала себя униженной, приравненной к этой бретонке, к Эжени.
Четыре месяца назад Александр заплатил пять тысяч одному диковатому парню, и тот женился на Эжени за эти деньги. У них была ферма неподалеку от нас, в местности, что называлась Коровье Брюхо. Как было хорошо, когда оттуда не приходило никаких известий!
— Это еще не самое любопытное, — проворчала Маргарита. — Знаете, какое имя получила девочка?
— Какое?
— Сюзанна!
Это было уже чересчур. Мгновение я стояла, словно окаменев. Потом быстро пошла к двери.
— Куда вы? — остановила меня Маргарита.
— Я иду поздравить своего мужа, черт возьми! — воскликнула я.
— Будьте осторожны, милочка, предупреждаю вас! У меня есть подозрение, что он пьян!
Я уже не слушала ее. Пьян или не пьян — какая разница? Я не собираюсь считаться с его настроением, пусть лучше он посчитается с моим!
Слуги сказали мне, что господин герцог находится в куропаточной гостиной. Я отправилась туда. Дверь на террасу была распахнута, оттуда доносилось влажное дыхание непогоды, и ветер колебал пламя свечей в канделябрах. Пляшущий свет наполнял комнату, и от этого казалось, что золотисто-дымчатые куропатки, вышитые на шелковых шпалерах работы Одрана, движутся, прыгают и клюют друг друга.
— Это что — насмешка? — спросила я громко.
Александр сидел лицом к распахнутой на террасу двери.
Подле него стояла бутылка йонского вина и бокал, наполненный на треть. Судя по тому, сколько он выпил, он не должен был быть пьян.
Обернувшись, он спросил:
— О чем вы говорите?
— О вашей новой выходке. И пожалуйста, не пытайтесь убедить меня в том, что вы к этому не имеете отношения. Ведь это вы подсказали Эжени назвать ребенка именно так, я в этом не сомневаюсь!
Он поднялся и задумчиво смотрел на меня. Я в бешенстве воскликнула:
— Ваша шутка не смешна!
— Какая шутка?
— У вас теперь две Сюзанны — поздравляю!
Он круто изогнул бровь, и выражение его лица сделалось довольно грозным.
— Вы хотите сказать, что у этой особы родился ребенок?
— Эта особа! Вы ее так называете? Да, у нее родилась девочка, ваша дочь. Вы что же, не знали об этом?
— Я не встречался с Эжени с тех пор, как она вышла замуж.
Я умолкла, нерешительно поглядывая на него.
— А что это вы говорили о двух Сюзаннах? — спросил он иронично. — Это было бы слишком много для меня.
— Эжени назвала ребенка Сюзанной. Я была уверена, что это вы подговорили ее.
— Называть ребенка — это прерогатива отца Ансельма, как мне кажется.
— Отец Ансельм сделает что угодно, если вы попросите, — возразила я запальчиво. — Не думаете же вы, что я поверю, что…
— Сюзанна, — раздраженно прервал он меня, — сцены ревности с вашей стороны совершенно неуместны. Это просто нелепо. Но если уж вас это так задевает, я повторю, что доселе никогда не интересовался ребенком Эжени.
— Вашей дочерью! Как ловко вы обходите это слово… Почему я должна вам верить?
— Вы знаете, что последний месяц я вел себя как настоящий праведник.
— Я вовсе не о том говорю, — произнесла я, немного смешавшись. — Вы просто захотели посмеяться… вы нарочно предложили Эжени мое имя?
— Ну что вы, — сказал он холодно. — Уверен, она сделала это из благодарности за вашу доброту. Если, конечно, выбор имени не был просто случайностью.
Я прикусила нижнюю губу, не зная, что возразить на это. Нельзя же было заподозрить, что Александр лжет: он никогда не опускался до лжи, когда дело касалось таких пустяков. Я и сама уже чувствовала, что вспылила напрасно. И все же на сердце у меня было тяжело, я даже ощущала, что беспричинные слезы набегают на глаза.
— И что же, — сказала я, пытаясь говорить спокойно, — что вы теперь сделаете?
— А что вы имеете в виду?
— Ну, вероятно, надо как-то дать понять Эжени, что вы знаете… что вы признаете ребенка.
Он внимательно посмотрел на меня. Лицо его было непроницаемо. Сделав нетерпеливый жест рукой, Александр сказал:
— Не думаю, что я должен обсуждать это с вами.
Да, это был именно тот ответ, который я предвидела. Пытаясь совладать с собой, я мгновение стояла, чувствуя на себе его взгляд, потом повернулась и быстро вышла на террасу. Здесь было прохладно и влажно. Припав к холодной мраморной колонне, я поняла, что не в силах сдержать слезы. На душе у меня скребли кошки.
Я тысячу раз сожалела, что завела этот разговор. Гнев всегда мешает правильно оценить ситуацию. Мне не следовало обращать внимания на эти дела, я должна была хранить молчание. Теперь Александр знает, что и Эжени, и ее ребенок — все это мне небезразлично. Но, подумать только, он не сказал ни слова, чтобы успокоить меня. Он мог хотя бы сказать, что Эжени его не интересует. Мог бы сказать, что мы с ней — я и она — вовсе не равны, ведь унизительность положения была именно в этом! Эта девочка — сестра Филиппа! Неужели подобная ситуация нисколько меня не касается?
