ноги.
– Тысяча извинений, милая. Нет, миллион! Моя нога, эта старая конечность, сегодня решила окончательно меня доконать.
Она бледнеет и смотрит на мою трость:
– О Юпитер, прости… я просто пошутила.
– Ты не могла знать.
– Тебе стоило написать мне. Я могла бы встретить тебя…
– Ржавчина старого жестянщика не должна ставить под угрозу удовольствие дамы от такого прекрасного дня, как этот.
– Ты должен был сказать мне, – сердито говорит она. – Нам не обязательно гулять по парку.
Мы планировали пройтись по парку и взять такси до пристани – полюбоваться на воды моря Ясности. Я никак не мог убедить ее отказаться от этой идеи. Но чтобы попасть на набережную, надо пройти через контрольно-пропускной пункт, где стоят новейшие сенсоры, а учетные данные моего Филиппа вряд ли безукоризненны. Говорите про республику что хотите, но тот, кто создал их систему идентификации, был чертовски умным гадом.
– Мы могли бы найти кафе, если тебе так будет легче, – говорит она. – А может, пойти к киоскам и устроить пикник?
– Нет, пристань – это было бы чудесно!
– Филипп!.. – Она скрещивает руки на груди, упрямый маленький кролик.
– Ну… если ты настаиваешь. – У меня вырывается вздох облегчения. – Полагаю, на этот раз ты спасла мне жизнь. От влажности моя нога ужасно болит. Ты уверена, что не хочешь пройтись? Я могу улыбаться и…
– У нас пикник, – решает она. – И точка.
– Тогда я настаиваю на походе по лавкам и киоскам, причем платить за все буду я. И позволь сопровождать тебя как подобает. Юная Лирия… – Я протягиваю руку.
Лирия улыбается, в восхищении от моих куртуазных манер и от того, как щегольски она должна выглядеть в новой черной куртке, и сует мне ладошку. Мы идем через парк, где дети низших цветов запускают воздушных змеев в сумеречное небо – синевато-серое с бордельно-розовыми полосами, – и мой взгляд задерживается на нескромных любовниках, лежащих в глубокой тени. А вот кролик высматривает семьи, играющие или отдыхающие вдоль берега пруда.
На рынке мы неторопливо идем мимо киосков с едой с четырех планет и десяти континентов. Жирные полоски говядины пузырятся над угольными грилями. Морепродукты томятся в масле. Кальмар готовится на пару с цукини. Овощи мгновенной заморозки, привезенные с Земли, как и все остальное, влажно мерцают в прозрачном пластике. Воздух наполнен ароматом гвоздики, марсианского тмина и карри, и от этого запаха у меня текут слюнки. Мы берем две порции сладкой тихоокеанской жареной трески в фольге, пластиковую миску с оливками, плавающими в масле, европейский сыр грюйер, завернутый в южноамериканскую прошутто и запеченный в слоеном тесте, а на десерт – пинту жасминового мороженого и финики с начинкой из заварного крема. Раскладываем покрывало на траве и едим, наблюдая, как детские воздушные змеи закладывают виражи в небе.
– Мне нравится смотреть на них, – говорит Лирия про детей.
Я бормочу что-то нейтральное.
– Все, что они знают, – это то, что их родители любят их, а они любят воздушных змеев. Тебе нравятся воздушные змеи?
– Кто же их не любит!
– Мне не верится, чтобы правительница их любила.
– Нет?
– Нет. – Она изображает напыщенный, уморительный акцент золотых с Марса: – «Что это за клочки бумаги, плавающие вон там в воздухе? Для какой эффективной цели они существуют? Для совершенствования человека? Не думаю. Отправьте бумагу армии! Нитки медсестрам! Детей на военные заводы!»
Я улыбаюсь, но с полудюжиной миллиграммов золадона в жилах не нахожу в себе сил рассмеяться.
– Знаешь, дети запускают их на Меркурии. С парапетов и крыш. Тысячи воздушных змей в середине лета.
– Ты сам это видел? – спрашивает она.
– Один раз. В командировке от бывшего работодателя.
– Должно быть, это очень красиво, – мечтательно говорит она.
Я вдруг ощущаю потребность подавить ее энтузиазм.
– Но они используют стеклянные нити, держа их под наклоном, чтобы перерезать нити других змеев, и так происходит до тех пор, пока не останется только один.
– Почему?
– Что более свойственно человеку, чем конкуренция?
– Тысячи проигравших и один победитель? Это так грустно.
Я фыркаю:
– В точности как сказала бы Вольга.
– Вольга?
Осознаю свою ошибку.
– Один мой друг, – машинально говорю я.
Теперь фыркает она:
– У тебя есть друзья, кроме меня? Вот это сила духа. – Она улыбается. – На самом деле я была бы рада с ней познакомиться. Вольга. Это же имя черных, да? – Кажется, эта мысль пугает Лирию.
– К сожалению, ее уже нет в живых.
После этих слов мне кажется, будто меня самого нет на свете. Я не привязан ни к кому из окружающих меня людей. Вся ложь, которую я скармливаю этой девушке, – ради чего она? Ради денег? Ради моей жизни? Я прислоняюсь спиной к дереву и закрываю глаза, надеясь, что Лирия забудет это имя и тема заглохнет.
– Как семья Телеманусов относится к мирным переговорам? – говорю я, чтобы отвлечь ее. Она поймана врасплох. Я никогда прежде не спрашивал о них.
– Они думают, что Караваль двурушник. И что этот Танцор переоценивает свою способность контролировать «Вокс попули».
– Интересно.
– Что-то случилось. – Она жмурится. – Что-то плохое. Я точно не знаю, что именно, но это случилось на Земле. Все безвылазно засели в крыле правительницы на несколько дней.
Я хмыкаю и позволяю этой теме тоже заглохнуть, пока она не сделалась подозрительной.
Несмотря ни на что, приятно лечь и облегчить боль между лопатками. Я плохо спал у себя в квартире. Я всегда плохо сплю во время яркого месяца. Бодрствовал всю ночь, расхаживая взад-вперед перед дымчатым стеклом и снова, снова и снова смотрел на голокубе, как эта сука-золотая убивает Тригга, а прижавшийся к Холидей Жнец наблюдает, как Тригг умирает за него. За мессию.
Чем все обернулось и что подумал бы об этом Тригг?
Семь лет назад Луна была зоной боевых действий, задыхающейся от пыли и обломков, ее небо стонало от бомбардировщиков. Но сегодня здесь смеются дети, рождаются те, кто никогда не видел бомбардировщиков или рыскающих по городу механизированных легионов. Небо теплое и дружелюбное. Воздух прохладный. Девушка рядом со мной легко дышит. Вопреки обыкновению, я чувствую, как на меня нисходит покой, и задремываю.
– Я думала о том, что ты мне сказал, – говорит вдруг девушка.
Я смотрю на нее из-под солнечных очков. Она лежит на спине, глаза ее закрыты, рукава рубашки закатаны, чтобы осеннее солнце могло согреть ее темные предплечья.
– О господи! Что я такое болтал? – спрашиваю я.
– О том, что нужно увидеть себя, понять, что ты собой представляешь, и тогда тебя увидят другие.
– А, это. Прости мне мой прозелитизм, я тогда был изрядно хорош.
– Ты
